Леонид Нетребо - Банище

«И чего нам всем не хватало? И зачем все то, что сейчас окружает, то, чем приходится жить, и то, куда приходится идти, катиться, бежать?.. Мы — на авто, потерявшем тормоза; мы — на взбесившейся кобыле, закусившей удила… Мы делаем вид, что правим, а это стихия правит нами, неся по аду и унося в самые его дальние, невозвратные геенны: грехи смертные уж не дают остановиться, и уж никакими желаниями и жертвами не опровергнуть, не задобрить, не вернуть… И только в мечтах… Эх, содрать бы с Ивана безликую, залатанную кожанку и потертую портупею, на которой болтается в кобуре чернодулая смерть, да одеть в драгунский мундир с эполетами и аксельбантами, обуть в сапоги со шпорами! Посадить бы на гнедого жеребца кабардинских кровей, да самой заскочить в то же седло, прижаться к сильному красивому телу! Присвистнул бы, дал шпоры — и галопом в сказочную землю! Да побросать бы по дороге все эти смерти — шашки, сабли, маузеры и наганы, как ставшие ненужными детские игрушки, и забыть, что было! Эх!..»

Сколько раз сегодня Марта видела Ивана бесконечно уставшим, умирающим от физического и морального опустошения. Но каждый раз новый гнев будил в нем иные силы, невесть откуда взявшиеся. Как было по-женски не полюбить и по-матерински не привязаться к такому, ей — осиротевшей после погрома девчонке, приморской бродяжке из блатной компании, сестре милосердия империалистической войны, страстной агитаторше-революционерке!.. Иван — это остров, маяк, живительный фонтан в пустыне ее сиротской, поруганной души.

Не переставала удивляться Марта, хотя давно, как ей казалось, она угадала тайную силу русского человека, не осознаваемую им самим силу… Нужно только помочь, направить ее в нужном устремлении — и тогда удастся наладить жизнь в этой окаянной стране, в которой никому нет счастья уже сотни лет… Так ей казалось.

Не получившая никакого образования, она многое понимала в жизни — сказывалось происхождение (детство, наполненное умными книгами, красноречивыми и убежденными людьми) и горчайшая участь, постигшая ее на пороге девичества, иные потрясения-школы (война, революция), а также врожденная внимательность к окружающему миру и восприимчивость к знаниям. Поэтому от центральных революционных проповедников ей нужны были только основы: «Лишь разбив позвоночник православия, мы сокрушим стержень, на котором держатся вековые традиции, мешающие Революции!..» Достаточно! Она могла добавить к подобной фразе, покуривая длинную папироску и мудро щурясь от дыма, доверительно разговаривая с понятливыми и пытливыми соратниками, готовыми на все, совсем немного: «Это жутко, это некрасиво… Но, товарищи, ох как необходимо!..»

Да, разному люду нужны разные слова. Она готовила их, оттачивая фразу, полируя слог, ставя голос. Каждому — свое: коротко, но пылко и внятно, и ничего лишнего!

И она, повязав голову красной косынкой, хрипло кричала с телег, с платформ поездов и авто — рабочим, крестьянам, солдатам — вскидывая над собой гневный кулачок: «Братья! Сколько сил человеческих отдано на возведение церковного великолепия на Руси, а вокруг этого колокольно-радостного, каменного и белого, отороченного и повенчанного золотым, — убогая чернота хат, крытых соломой и камышом, дремучая безграмотность, беззаконие, нищета, голод, мор и безысходность!..»

И она, убирая непокорный локон с высокого ровного лба, поблескивая влажными губами, проникновенно, воркующе и волнительно вещала с университетских кафедр и с бревенчатых импровизированных трибун на маевочных опушках — нигилистической интеллигенции и поэтическому студенчеству: «И вот, господа, человек российских солнечных полей, изумрудных кущ и синих рек, рожденный свободным и на день забывший о религиозном гнете, вошедши по традиционной обязанности в храм, сразу чувствует себя в нем раздавленным, униженным, покорным. Он, гордый, благородный русый богатырь, вмиг ставший подлым червем, забывает природную, первозданную картину окружающего мира, замещаемую чуждыми картинами нездешнего космоса, палестинских солнц и ликов…»

Каждому — свою правду, которая сливалась в правду единую, доведенную до нее партией и пропущенную через ее маленькое, но крепкое сердце.

Каждому…

А себе? Ведь если все ежеминутно знать и понимать — как ни парадоксален вопрос — то чем жить? А рядом с уверенным и убежденным человеком… вопрос возносится в квадрат.

Но — счастье! Ее всезнание разбивалось об Ивана, очарованного Революцией — такой эпитет привязала она к любимому человеку, взамен рациональных, безжизненных приговоров: «уверенный», «убежденный»… Сотворила образ-глыбу и билась об него, как глупая, радостная своей глупости птица, плача, ранясь и ликуя.