Старуха разогнулась от вороха тряпок, вытащенных из сундука, обернула к ней пропеченное солнцем лицо:
— Зачем же она на меня напраслину… Теперь за такое…
— Нет, я же ничего. Просто говорила, что раньше ты настойки всякие делала и кровь умела заговаривать.
— То давно было.
— Я, может, Григорьевне скажу, что не пропала икона, а что в пожаре сгорела…
— Теперь травам веры нет… Все ренгены да антиботики эти.
— …Все лучше. Недаром же говорят, что если в огне, значит, Бог взял, а не чужие люди…
— А что ети антиботики? Тоже ведь трава, только заплесневелая.
— Ох, голова что-то кружится…
— Так ты говоришь, ты в заговоры веришь?
— Как же не верить? Я все детство с бабкой в деревне жила. Вот мастерица была заговаривать. За двадцать верст к ней приезжали. И от язвы знала, и от лишая, и от грыжи, и плод могла вытравить, и сердце приворожить.
— Вспомнить, что ли, старое…
— Поспеши, Борисовна, вспомни. А то видишь — пропадаю.
— Но ты уж меня не выдавай потом, Игнатьевна.
— Да Господь с тобой — кому же я выдам?
— Ладно… Ты устрой пока ногу, а я помолюсь, чтобы Господь силу дал. Может, и снизойдет Милостивец, ниспошлет мне, грешной…
Старуха протерла низко висевшую икону полотенцем, потом попятилась назад, встала на колени. Не отрывая взгляда от ее склоненной спины, женщина вытянула на лавке пораненную ногу, подсунула под нее сумку, осторожно открыла молнию, засунула внутрь руку. Щелчок включенного магнитофона показался ей неожиданно громким.
Но нет — старуха не услышала. Осторожно, словно боясь растерять молитвенную сосредоточенность, размеренно крестясь, она перешла, так же пятясь, к лавке, снова опустилась на колени. Слова молитвы начали перемежаться то ли с причитаниями, то ли со всхлипываниями, потом стали распадаться на отдельные слоги, утрачивать связь, сплетаться в негромкий напев, в котором было что-то и от колыбельной, и от частушки, и от марша, с настойчивым, но неуловимо меняющимся ритмом. Морщинистые, с неровно обломанными, потемневшими ногтями пальцы нависали над раной, то приближаясь, то удаляясь, то касаясь кожи по сторонам.
Настойчивый ритм все ускорялся, выпеваемые звуки делались все выше по тону.
И вот края блестящей кровяной лужи начали тускнеть, подергиваться корочкой, корочка медленно стягивалась в сплошную пленку. Прибывающая из центра кровь напухала мениском, но тоже быстро густела, сжималась, темнела, пока наконец не застыла черным неровным бугром.
Старуха с напряжением перевела дух и подняла опущенные веки:
— Вот так-то… Вот… И мы тоже еще… Не забыли, видать… Без антиботиков ваших…
3
Начальник линейной милиции Псковского железнодорожного узла лейтенант Колыванников сидел в дежурном помещении над линованным листом бумаги, вглядываясь в выведенные на первой строчке слова: «Список упущений». Но сосредоточиться все не мог, потому что, как больной зуб языком во рту, трогал, оглаживал, посасывал глубокую и давнюю обиду в душе. И не только на то была обида, что далеко за пятьдесят уже и скоро на пенсию, а до старшего лейтенанта, судя по всему, не дослужиться, или что в родной семье стало жить шумно, как в самой озверелой очереди, или что здоровье утекало из отяжелевшего тела, а главное на то, что чем дальше, тем больше все вокруг делалось неправильно, неуправимо, не в нужном смысле, не по его. И если он пытался говорить с кем-то, обсуждать, объяснять, как бы надо, слушали его плохо, невнимательно, и то чаще всего только подчиненные или задержанные. Не так говорили люди, не так ходили поезда, не так пахали землю, не в те цвета красили стены, не про то писали в газетах, не туда плыли корабли. Список упущений становился длиннее с каждым днем, но даже если бы написать его весь на бумагу, то подать его наверх по начальству было некому. Начальство с ним не считалось.
Гомон голосов, детский плач, шарканье ног, звяканье касс, запахи жареной рыбы, огуречного рассола, вареной гусятины (с прошлой недели не распродана), нестираной одежды, мазута, локомотивного дыма — все на минуту сгустилось, ворвалось из зала ожидания в приоткрытую дверь, вытолкнув вперед Котьку Сапожникова. Котька придержал покосившуюся милицейскую фуражку, хитрым глазом вгляделся в Колыванникова (видел ты, лейтенант, или не видел, как я вчера со сцепщиками поллитру раздавил на дежурстве?) и вкрадчиво сказал:
— Совет нужен, Степан Степаныч. Даже, может быть, вмешательство старшего по званию. Вас то есть. Женщина там в зале сидит. Очень несвойственная. И ничего плохого вроде не делает, а смущает. Не прикажете ли привести?
Читать дальше