Виктор Шендерович - Операция «Остров»

Вместо «Неба над Берлином» принесли артиста Геловани — в усах, на трапе, в белом кителе. Песоцкий проклинал темных дураков физическими терминами, вызывавшими священный трепет. Он притащил из дома журналы; наливший не в те линзы оператор не мог ничего толком снять, глянцевая бумага бликовала…

Но Лёник сделал это! Породнившись с худым прокуренным монтажером, изведя сорок чашек кофе, отчаиваясь и мыча, когда кончались слова, — он это сделал! И за три минуты эфирного времени (две пятьдесят семь, как одна копеечка) точным легким голосом, как о погоде, рассказал о Золотом Льве и Золотом Медведе, о свежем ветре с Балкан, о притягательном постмодернизме Гринуэя, о таинственном молчании Антониони… И видеоряд, сшитый из случайных обрывков, отдавал не убогостью, а — какой-то шикарной небрежностью, что ли.

Был успех. Демка ходил именинником, Лёника позвали к руководителю редакции — знакомиться. «Сын Песоцкого… того самого…» — слышалось за спиной.

Он жил теперь, как в наркотическом тумане; он делал к новой пятнице сюжеты для культовой программы, которую смотрела вся страна. Его пошатывало от счастья и усталости, он научился небрежно разговаривать на птичьем телевизионном языке. Шел второй месяц свободного полета, а сердце по-прежнему выпрыгивало из груди, когда, миновав милиционера, он углублялся в останкинские катакомбы, все еще не уверенный, что найдет путь назад…

А назад дороги уже не было. Тема «диссера» безнадежно пылилась — однажды он честно просидел над ней целый вечер, но голова в ту сторону уже не хотела совсем. «La Nouvelle Vague» — написала рука на полях главы о квантовых переходах, и Песоцкий понял: надо сваливать.

Он оттягивал разговор с отцом, он вообще страшно робел его. Отец был — больше него, что ли... До конца отцовой жизни и потом Песоцкий-младший чувствовал эту разницу в объемах как некий физический показатель. Как будто это можно было измерить в каких-то неведомых фарадах… Но тогда все получилось буднично. Ты уже все решил, сказал академик и чуть дернул плечом.

Отец расстроился, но по всему видно было: давно ждал этого разговора.

Компанию «Новая волна» они с Демкой зарегистрировали уже в вольном девяносто втором, — к тому времени только у самого ленивого не было юрлица и визитки. По дикому пореформенному полю табунами бродили главы компаний и президенты ассоциаций...

Песоцкий уже вовсю маячил в кадре. Он брел по прогретому августом Лидо — досужий, ниоткуда взявшийся путешественник, с пылью ржавчины от железного занавеса на подошвах.

— Это «Гранд-отеле де Бен», тот самый, из великой «Смерти в Венеции» Лукино Висконти. Но сегодня здесь никто не умрет от одиночества: сегодня тут — прием в честь лауреатов сорок девятого Венецианского фестиваля…

В Москве его давно узнавали на улицах, улыбались, как знакомому.

В это время рядом и возникла Зуева. Ее привел директорствовать Демка, и Песоцкий оценил креатуру мгновенно. Съемки у Каннской лестницы? — вот координаты оргкомитета, вот расписание мероприятий, вот расценки на эксклюзивы. Интервью с Годаром? Через час — лист с телефонами-факсами агента, проект письма на французском. Договоры, билеты, гостиницы… Она освободила его голову. Ладненькая такая, собранная, без особых примет, что очень важно для исполнительного директора, хе-хе…

До постели у них дошло месяца через три и как-то само собой. Они проводили рядом по двенадцать часов в день, а в командировках круглые сутки — ну, и трахнулось как-то по случаю, нечувствительным образом.

Это из Гоголя, вспомнил Песоцкий, потягивая банановый коктейль в теньке под пальмой. Нечувствительным образом. Да-да, точно. Гоголя он читал когда-то… юноша бледный.

Главным женским достоинством Зуевой была безотказность. Песоцкий знал, что это — в любой момент. В постели она была подчеркнуто послушна, с легким налетом иронии: да, господин… на животик, господин? Точная в сексе, как в работе. Кстати, на работе произошедшее никак не отразилось, и это Песоцкий тоже оценил.

Наутро Зуева была буднично ровна и исполнительна — никаких женских обидок, никакой утомительной романтики... Это ему тоже понравилось. Так было проще, а он любил, когда проще.

Когда началась резка страны, без наркоза, на куски собственности, когда вдоль меридианов сдохшей империи покатилось большое варварское колесо, именно Зуева решила вопрос с «крышей».

Как вышла, через кого — Песоцкий и думать не хотел, но «крыша» завелась у них такая, что рухнуть могла только вместе со Спасской башней. И посреди боевых действий, охвативших очумевшую родину, Песоцкий продолжал в охотку оглаживать мировой кинематограф.