Виктор Шендерович - Операция «Остров»

Ладно, подумал он, это все потом, а сейчас — «Горизонты России». Давай, годар, включай свое творческое начало!

Вместо творческого начала включилось воспоминание о последнем вызове в Администрацию, как раз по уточнению концепции этих долбаных «горизонтов». Бешенство одолевало Песоцкого от этих звонков: им делать не хер, а он дурью майся. День пополам, и башка закомпостированная.

Приехал, конечно, куда деться.

Велено было вписать «горизонты» в текущие нацпроекты. Администрация судорожно обматывалась триколором, чтоб уже было не различить, где она, а где Россия. Давайте вместе пофантазируем, предложил куратор — и приятным голосом понес уже полную ересь. Кой черт фантазировать, думал Песоцкий, втягивая анус и рисуя ромбики на казенной бумаге, — к пятидесятому году по самую Удмуртию все китайское будет. Сам хоть понимает, что гонит?

Вдумчиво кивая шелухе, струившейся с кураторских губ, Песоцкий украдкой заглянул в темные печальные глаза и ясно увидел: все этот человек понимает. Дежурная тоска стояла в темных глазах и твердое понимание правил игры — впрочем, взаимное. Россия интересовала присутствующих как источник финансирования — и не до горизонтов, а вот как раз до конца финансирования.

Куратор говорил, Песоцкий кивал головой и тоскливо разглядывал божий день за казенной портьерой. Шансов прикинуться честным мечтателем у него опять не оставалось, это он сообразил сразу. Обмарается по полной.

А впрочем, пить боржоми было уже поздно.

Из-за стойки бара текла негромкая музычка — как же ее звали, эту певицу с надтреснутым голосом? Ведь знал же имя… Приятно холодил нутро коктейль, деревянное кресло удобно утопало в песке под навесом, и не было у Песоцкого никаких отмазок от работы, но мозг бастовал.

Минут пятнадцать несчастный гипнотизировал заголовок с «горизонтами», а потом перевернул лист и откинулся на спинку кресла.

Море чуть ли не шипело на полуденном солнце. Семья за соседним столиком — немцы, кажется? — играла в карты. Мальчик держал свои совсем близко к лицу: близорукий? Нет, просто прячет от мамы. Песоцкий усмехнулся и довернул голову, панорамируя берег. В гамаке под деревом дожидалась теплового удара какая-то тетка, по песку было разбросано еще несколько бесчувственных тел, две тайки под полотняными навесами привычно трудились над человеческими окороками…

Убивая время, он допил коктейль, посидел еще немножко и тем же полукругом, вдоль берега, побрел к стойке портье. Напрямую по гравию Песоцкий ходить не мог — даже тапок у него не было, у жертвы «Тайских авиалиний», а влезать в кроссовки по такой жаре было выше сил…

Он записался на массаж — заполнять день, заполнять хоть чем-то… — и сел в теньке на террасе. Положил на стол свои листки, внимательно рассмотрел опостылевшую надпись на первом — и аккуратно изорвал лист на восемь частей. Изорванное сложил стопочкой, передвинул на дальний угол и накрыл пепельницей.

Море неровно обтекало груду камней, скручиваясь в узлы, и странное состояние овладело Песоцким — как в детстве, когда засмотришься. Детские голоса вдалеке, шершавое тепло перил, чистый, светящийся лист бумаги. «Когда для смертного умолкнет шумный день…» — написал он на нем. Прочел — и закинул голову, закатывая обратно внезапные слезы.

Это было любимой микстурой в детстве: мама садилась рядом с ним, маленьким, температурящим, с коричневым раскладным кирпичиком из пушкинского десятитомника на коленях; брала ладошку, лежащую поверх одеяла, и читала своим светлым голосом. Читала не сказки, а лирику, и удивительное дело: он все понимал! И эту строчку продиктовал ему сейчас — мамин голос…

А утром солнце ложилось на паркет, и температуры не было, и жизнь была впереди… Заснуть бы — и проснуться там, на Ленинском проспекте… Или нет — на улице Строителей, весной восемьдесят пятого!

Ах, какой немыслимой роскошью была та, купленная отцом к окончанию института «однушка» у метро «Университет», кому теперь рассказать! Вышибающее пробки чувство ежедневности блаженства…

Марина! Не с дрожащим чужим ключом в пальцах, не в подъезде, вздрагивая от каждого стука двери, не у ближайшего дерева, где застал любовный обморок… Они пропадали на улице Строителей сутками, приходя в себя только от приступов голода.

Туда, в тот апрель… И исправить всего один день, один час даже! Господи! Всего и дел — вырезать из сценария дурацкий, никчемный, проклятый кусок, из-за которого все полетело под откос.