Катрин Панколь - Я была до тебя

Она смотрела на меня во все глаза, ищущим, жадным взглядом.

— Все ее дети отличались ужасным, непоправимым недостатком. Все они родились похожими на своего отца — на человека, которого она ненавидела лютой ненавистью, ненавидела так, что во сне мечтала, чтобы он умер. А они все были — вылитый папаша, и каждый раз, наклоняясь, чтобы обнять одного или другого, она замирала, узнавая его улыбку, его волосы, его интонации, все проклятое обаяние этого мерзавца. Ее загнали в ловушку. Порой по вечерам она садилась в уголке и тихо плакала по своей загубленной жизни.

— Ты права. В двадцать шесть лет моя жизнь была кончена. Как вспомню… А ведь я так хотела чего-то добиться… Я ведь была честолюбива. О многом мечтала. И у меня на все хватило бы сил, если бы мне не помешали!

— Она злилась на весь белый свет. На подруг, которые выглядели довольными и счастливыми. На тех, кто работал, и тех, у кого был хороший муж. На тех, кто не нуждался. Отчаяние и нелепость всей ее жизни беспрерывно точили ей сердце. Ни денег, ни профессии, ни понимающих родителей, готовых приютить ее и протянуть руку помощи. Она не видела выхода. И эта мысль приводила ее в ярость, в дикую ярость. Свой гнев она обращала на близких, которых принималась поедом есть, — на своих четверых детей, казавшихся ей ядрами у нее на ногах. И эти ядра ей еще тащить и тащить, пока они не вырастут и не заживут самостоятельной жизнью. Несмотря на всю силу своего отчаяния, она и мысли не допускала о том, чтобы их бросить. Она исполнит свой долг — сожмет зубы, принесет себя в жертву, но исполнит. Она будет хорошей матерью. И она сделала для этого все необходимое. Пошла работать учительницей, соглашалась на самое неудобное расписание, моталась в метро, общалась с коллегами, которые ее совершенно не интересовали, ела в столовке, вела группы продленного дня, лишь бы заработать пару лишних грошей. Она шла на все. А лучшие годы текли, и передышки не предвиделось. Она горбатилась, гнула спину, вкалывала…

— Милая моя, — со слезами на глазах произнесла она. — Как же ты обо всем догадалась?

— Я ведь пишу. Сочиняю истории. Влезаю в чужую шкуру, — начала я, еще не подозревая, что ее внезапное волнение вот-вот обернется для меня страшным откровением. Невинная игра, которую я затеяла, чтобы разрядить атмосферу за столом, обрушится на меня ужасной правдой.

Я ждала. Ждала, чтобы она сама закончила мой рассказ. Я же знала свою мать. Знала, что с чувствами она никогда не жульничает, потому что не считает чувства чем-то действительно важным. Внешние приличия, деньги, чужие пересуды, материальные блага, прочное положение — это да, это вещи серьезные, с этим не шутят, а чувства… Ерунда!

Я сжалась, приготовившись к удару. Я еще не знала, как она скажет мне об этом — мягко или с грубой прямотой. Или, может, добавит что-нибудь от себя — еще более убойное. Ничего этого я пока не знала, но уже всем телом приготовилась принять удар.

— Все в точности так, как ты говоришь… Я никогда вас не любила. Никогда. Вы слишком напоминали мне его. Все, что я для вас сделала, я делала из чувства долга. Вы ни в чем не нуждались! И я этим горжусь! Но о чем я мечтала… Я мечтала родить ребенка от любимого мужчины. Этого ребенка я бы полюбила. Как я об этом мечтала, если бы ты только знала, как мечтала! Об этом мужчине и об этом ребенке… Но жизнь не захотела дать мне ни того, ни другого.

Ее плечи опали, и вся она как-то поникла при воспоминании о несбывшейся мечте. Взгляд затуманила нежность, губы сложились в улыбку. Она улыбалась этому любимому ребенку. Наверное, она могла бы нарисовать мне его портрет, но сдержалась. Мы с ним — из разных миров. И она не со мной, а с ним. На меня она больше не смотрела, полностью погрузившись в свою давнюю грезу, так и не ставшую реальностью.

И ведь я это знала. Все я знала. Не зря же вызвала ее на откровенность. Знала, но не верила. Я нарочно сгустила краски, чтобы она меня прервала, возмутилась, сказала, что я не права, что она всегда любила нас, просто не умела этого показать, что мы были замечательными детьми, что я — замечательная дочь, что она мной гордится и верит в меня…

— Я очень рада, что ты мне все это сказала. Ты поняла мою трагедию. Поняла, какой голгофой была моя жизнь…

И она протянула мне руки, счастливая, не скрывающая облегчения. Протянула ко мне руки, словно показывая, что мы с ней — заодно. Улыбающаяся умиротворенной улыбкой. Ну да, я сняла с ее плеч тяжкий груз. Я ей больше не дочь, а подруга, лучшая подруга, еще бы, ведь я сумела прочитать в ее сердце, извлечь из него ком черной жирной грязи и даже не бросить ей его в лицо.