Катрин Панколь - Я была до тебя

Она просачивается в сердце жертвы и высасывает из него нежно-розовые гуморы радости. Только что ты думала о нем, своем единственном, чья плоть так сладка на вкус, чья душа — одна во всем мире — способна понять твою душу. Только что ты распахивала объятия и подставляла губы, улыбалась ангельской улыбкой, скакала как девочка и рисовала в своем воображении волшебный, каждый день новый мир блаженства и восхитительной жестокости. И вдруг — стоп. Тоска наколола тебя на свою булавку. Приподняла и принялась тыкать, выбирая самые уязвимые места.

О, непереносимая боль — он посмотрел на другую!

Страдание оглушило меня, грубое, как наслаждение, лишило воздуха, опустошило сердце, но не убило, а оставило жить, чтобы истязать снова и снова. Чтобы я вспоминала о нем.

Опять о нем. Только о нем.

Неумолимая тоска творила свое дело, и я больше не могла ей противостоять.

Я сняла трубку телефона и набрала твой номер. Прочистила горло.

— Это я.

— Завтра мы едем к морю. Друг предложил мне свой дом. Заеду за тобой в десять утра. Жди меня внизу.

Из окна машины я обозревала нормандскую деревню.

Я избегала смотреть тебе в глаза.

Избегала твоего вопрошающего взгляда. Почему, пытал он меня. Ведь все, что я сказал тебе тогда, в чайной, ты знала и раньше. Зачем же отмахиваться от слов, которые ты сама шепчешь во вседозволенности наших ночей? Зачем отвергать то, чего ты сама требуешь от меня, когда тянешься ко мне и обхватываешь меня руками и ногами? Почему ты позволяешь своему телу говорить то, чего не желаешь слышать из моих уст?

Я сидела спиной к тебе, но отлично слышала все, что говорил твой взгляд.

Сидя к тебе спиной и храня молчание, я улавливала все.

Сидя к тебе спиной и храня молчание, я сгорала от желания броситься тебе на шею.

Я все сказала тебе еще там, на тротуаре возле дома, когда мы с тобой слились в тесном объятии. Я так рванула тебе навстречу, что ты даже отшатнулся, боясь, что я собью тебя с ног. Я навалилась всем весом последних дней, прожитых без тебя. Я не могла больше тащить его одна, этот груз, и спешила переложить его на твои плечи, чтобы ты уничтожил его, просто сомкнув руки у меня на спине.

Вот он, родной берег. Меня охватило глубокое благоговейное чувство, что я прибыла домой, что можно передать чемодан, — а заодно и душу, и вопросы, на которые не существует ответов, — в сильные и надежные мужские руки. Сбросить с себя. Ты примешь все, что исходит от меня, зажмешь одним легким движением в свой тяжелый кулак. Ты любил меня в целом и в особенностях, и я в лучах твоей любви становилась еще более цельной и особенной. Не осталось ничего, что мне хотелось бы от тебя спрятать, ничего, чего я могла бы стыдиться — я призналась тебе во всем. А ты только посмотрел на меня и сразу вернул к жизни.

Без этого взгляда, теплого и внимательного, без объятия твоих рук я разучилась ходить, разговаривать и писать. Я превратилась в мямлю, лопочущую бессмыслицу, как ребенок, который только учится читать.

Я вытянула палец в шерстяной перчатке и вывела на запотевшем ветровом стекле: «Без тебя я не могу ничего».

Ты потянулся ко мне, прижал меня к себе одной рукой. Взъерошил мои волосы, впечатал мне в щеку пуговицы своей куртки, а потом откинул голову и рассмеялся громким победным смехом.

Мы во весь дух неслись по деревенской дороге. Деревья, низко склоняя тощие зимние ветви, казалось, расступались, чтобы дать нам проход.

Мы оба не проронили ни звука.

Маленький домик на берегу моря, прилепившийся, словно серый моллюск, на белой известняковой скале в красных прожилках суглинка, крики кружащихся над нами прожорливых чаек, шум волн, хлещущих на каменистый пляж и убегающих назад, заставляя гальку петь свои песни. Вокруг дома бушует яростный ветер, наполняя меня тобой. Мы с тобой постараемся проскользнуть между словами, в тишине отыскать то сокровенное, что слова, напыщенные и спесивые, только разрушают.

Слова пусты, неуклюжи, грубы. Они тщатся взобраться на вершину нашего собора, но все, что им удается, — это издавать скрипучий бессмысленный звук, похожий на плевки потрепанных гаргулий. Только тишина, только наши обнаженные тела, тесно прижатые одно к другому. Вот наша крепость, наше волшебное царство, в которое не проникнуть никакому врагу.