Катрин Панколь - Я была до тебя

Я, влюбленная и счастливая, миновала Елисейские Поля, обогнула, влюбленная и счастливая, круглую площадь, остановилась на светофоре и вызвала в памяти прошлую ночь, когда он заставил меня издать столько стонов, что все мое тело трепетало от благодарности. Мои губы тронула улыбка блаженства. Светофор переключился на зеленый, я подняла голову, врубила первую скорость и указатель поворота. Мне оставалось проехать какую-нибудь сотню метров до места встречи. Сто, восемьдесят, шестьдесят, сорок… Сердце ликовало, цветущие клумбы вокруг площади кружились в розово-сиреневом хороводе, выписывая причудливые арабески, я мурлыкала себе под нос, воображая, как мы будем барахтаться в волнах, подолгу гулять по пляжу и объедаться соленой мякотью местного картофеля, который продается у нас на рынках по сумасшедшим ценам. Он объяснит мне, как выращивают картошку, сколько длится ее сезон, а потом наклонится и украдет у меня поцелуй, который я отдам ему без сопротивления. Он выше меня — головой я едва достаю ему до плеча. Но он на меня не давит, не клюет меня в затылок. Когда мы обнимаемся или спим, переплетясь телами, я не чувствую никаких неудобств. По таким вот мелким деталям и узнаешь, создан этот человек для тебя или нет. Истина всегда прячется в деталях. Мы встречаемся четыре месяца, и за это время деталей успело накопиться порядочно — этакие белые камешки найденного счастья. Меня охватило желание бибикнуть, потом вскочить на крышу автомобиля и на весь свет закричать о том, как мне повезло. Осталось каких-нибудь двадцать метров. Я крутанула руль вправо. Бросила беглый взгляд в зеркало внутреннего обзора, убедилась, что со мной все в порядке — лицо не блестит, помада не размазалась, светлые волосы не растрепались. Подняла голову и увидела его.

Он стоял на обочине тротуара и махал мне свободной рукой. В другой он держал чемоданчик — нелепо маленький для такой длинной руки. Или это у него плащ со слишком короткими рукавами? Или он сам такой мелкий? Карлик с карликовым чемоданчиком. На его лице застыла идиотская улыбка, превращая его в клоунскую маску. Чего он лыбится? А нос! Уродский отросток, похожий на отливающее фиолетовым соцветие цветной капусты. А волосы! Хоть бы голову помыл! И подстригся — давно пора!

Мне показалось, я увидела его впервые. Словно спала пелена любви, и он предстал передо мной во всей своей гротескной наготе. Мои глаза выпустили тысячу кинжалов, которые утыкали его с ног до головы, пригвождая каждый какую-нибудь безобразную деталь, и я засмеялась злобным смехом. Какой же он урод. Какой дурак. Жирный мерзавец. От одной мысли, что он ко мне прикоснется, меня передернуло. Я прижалась к рулю, чтобы расстояние между ним и мной стало побольше.

Он замахал мне, показывая, где притормозить. Кретин! Он что, думает, я собираюсь втискиваться между двумя тачками, чтобы ему удобнее было садиться? Клубок злобы, собравшийся у меня в животе, лопнул, заставив меня на миг задохнуться. Больше всего мне хотелось рвануть с места, бросив его посреди дороги. Видеть его не желаю. Пусть только попробует до меня дотронуться! Пусть только попробует завести очередную нудную лекцию о тонкостях разведения картофеля и секретах международной политики. И вообще, он старик. Он меня на пятнадцать лет старше. И что это там у него на воротнике, какой-то беловатый след? Ткань вытерлась или это перхоть?

Он забрался в машину. Поставил чемодан на заднее сиденье. Аккуратно так поставил, рядом с моей сумкой. Повернулся ко мне. Потер руки в предвкушении отличных выходных, понюхал воздух и обнял меня.

— Прекрати!

Я вывернулась, пихнув его локтем в бок.

— Здравствуй, Пусик! — прошептал он мне в волосы и поцеловал их.

— Не называй меня так!

Меня замутило. Я опустила стекло и выглянула наружу, пытаясь найти в прозрачном парижском небе аварийный выход. Сжала зубы. Стала смотреть вперед, строго вперед, чтобы забыть, что он сидит рядом и мне предстоит провести с ним все выходные. Если бы только я могла проглотить свою злобу и выиграть время, но нет, слова, подталкиваемые волной желчи, собираются во рту и взрываются одно за другим, изничтожая того, кто отныне и навсегда стал для меня худшим врагом.

— Не прикасайся ко мне! Отодвинься! Видеть тебя не могу!

Но тут, вместо того чтобы ответить на мое объявление войны грубостью — скорее всего, это заставило бы меня сменить тон, — вместо того чтобы вооружиться тем же оружием и сразить противника, избравшего его своей мишенью, он заговорил еще мягче, попытался втянуть меня в разговор, отвлекая от мрачных мыслей. Вместо того чтобы обнажить шпагу и занять боевую стойку, он увильнул от дуэли, отослал назад секундантов и отдал предпочтение парламентским методам, протянув мне руку. И судьба его была решена. Я вынесла ему приговор — окончательный и бесповоротный. Сама не знаю почему. Против него свидетельствовали: дурацкое выражение лица, слишком маленький чемодан, перхоть на воротнике и излишняя предупредительность. Повинен в банальности и ординарности. Какая пошлость: ехать в пятницу вечером из Парижа на побережье с любовницей в компании таких же придурков. Меня охватило безумие. Передо мной расстилалась пампа, и я понеслась вскачь, побольнее сжимая его сердце своими гигантскими шпорами. Он весь как будто скукожился, взмолился о пощаде или хотя бы отсрочке приговора. Вот еще. Я не собиралась проливать по нему слезы.