Маша Царева - Девушки, согласные на все

Почему он был вынужден все это делать? Зачем взрослому, состоятельному мужчине все эти шпионские штучки? Зачем вполне успешному, обеспеченному и известному фотографу подрабатывать порнографией? Когда все это началось?

Может быть, в тот день, когда он, единственный сын спивающейся, давно разведенной учительницы музыки, решил поступать в суперпрестижный блатной ВГИК? Или когда он, неожиданно для окружающих и даже для самого себя, вдруг обнаружил собственную фамилию в списке зачисленных на операторский факультет?

Как часто Филипп видел тогда один и тот же сон. Вот появляется он на съемочной площадке, слегка повзрослевший, одетый по-богемному небрежно – в кожаный приталенный пиджак и протертые на коленях джинсы. В три прыжка возле него оказывается администратор – заискивающе улыбающаяся блондинка в мини и с ногами от ушей.

– Вам чай или кофе, Филипп Дмитриевич? – спрашивает она, пришторив глаза длиннющими пушистыми ресницами. – С сахаром или без?

Но он только небрежно кивает ей. Разве есть ему дело до какой-то очередной блондинки, если из другого конца зала к нему навстречу спешит режиссер (Тодоровский, а может быть, даже и Михалков!).

– Отсматривали вчерашние пленки, Филипп Дмитриевич, – вместо приветствия говорит он, пожимая Филиппу руку. – Ну что я вам могу сказать, батенька?.. Это же просто гениа-ально! Гениально!

На этом сладкий сон, как правило, заканчивался. Филипп вскакивал с узенькой продавленной кровати и до самого рассвета мерил крошечную комнатенку нервными шагами.

– Опять ходит, – недовольно ворчала мать, которая спала в той же комнатке (вторая кровать в их жилище не помещалась, и ей приходилось ютиться на старом, пахнущем плесенью матрасе). – Все ходит и ходит! Каждую ночь…

Филипп не обращал на нее внимания. В такие моменты он был почти счастлив и полон энтузиазма, ему казалось, что дело за малым. Всенародное признание не за горами, осталось потерпеть еще чуть-чуть, до того сладкого момента, когда наконец можно будет сменить опостылевшую коммуналку на пятикомнатные хоромы где-нибудь в районе Тверской-Ямской.

Мать умерла, отравившись самопальной водкой, когда Филипп перешел на третий курс. Она была неплохим музыкантом и, что даже более важно, великолепным педагогом. Конечно, в последние годы концертировать она не могла. Во-первых, никто не выпустил бы на сцену женщину, похожую на вокзальную попрошайку, а во-вторых, от алкоголя у нее тряслись руки. Но до самой смерти мать давала частные уроки музыки. Филипп даже удивлялся иногда, как это приличные люди пускали такую особу в свои квартиры и доверяли ей своих детей. Но, видимо, у мамы была неплохая репутация – по крайней мере, уроков она никогда не пропускала и никогда не появлялась похмельной или пьяной в домах своих учеников. Мама, в сущности, содержала семью. Свою стипендию Филипп тратил на необходимые для учебы фотоматериалы и кинопленки…

Нет, пожалуй, вся эта история началась немного позже. А именно в тот день, когда в его жизни появилась странная женщина с не менее странным именем – Азия.

Азия… От имени этого у него до сих пор мгновенно пересыхало в горле. Он думал, что выбросил все ее фотографии. Но то и дело находил их в самых неожиданных местах – под холодильником, между книжными страницами, в старом портфеле. Он давно сменил квартиру – но фотографии как будто переехали вместе с ним, а ведь он поклясться бы мог, что не перевозил их.

Это было словно насмешкой с того света. Как будто Азия цеплялась за него, не отпускала, прижимала к себе своими смуглыми худыми руками. Он ее отталкивал, как мог, а она только смеялась. Крепко держала, не допуская появления возле Филиппа других женщин. И не допустит никогда – он это точно знал.

Они познакомились в начале девяностых. Филипп Меднов тогда учился во ВГИКе. Азия же была фамм фаталь – в лучшем смысле этого слова. Красивой ее никто не назвал бы – скорее наоборот: ее лицо ничем не выделялось среди других лиц в сонно-агрессивной московской толпе. Маленькие темные глаза, нос с горбинкой, бледный рот, жесткие нестриженые волосы ниже плеч. Но было в ее взгляде, в ее улыбке, в ее движениях, в том, как она смеялась, как нервно откидывала длинную челку со лба, нечто такое, что заставляло остановиться и внимательно к ней приглядеться. А приглядевшись, с удивлением понять, что она все-таки красива .

У нее была дурацкая привычка – закусить прядь жестких волос, а потом задумчиво мусолить ее во рту, наматывать на язык, жевать. Сначала это показалось Филиппу отвратительным, но потом он стал находить в этом что-то сексуальное. Однажды он даже сфотографировал ее, задумчиво покусывающую собственные волосы. Азия тогда жутко разозлилась, она не любила, когда ее фотографировали исподтишка. Он пообещал отдать ей и фотографию, и негатив, но потом как-то это забылось, замялось, и снимок так и остался у Филиппа.