Сергей Носов - Построение квадрата на шестом уроке

– Заклад принес, вот-с! – и он вынул из кармана золотые часы.

Вероятно, Александра Карловича что-то смутило в интонации Федора Михайловича, потому что, прежде чем взять в руки часы, он недоверчиво покосился на бороду Достоевского.

– А вы про булавку золотую, – обратился он к бороде, – не забыли свою? Она с апреля лежит.

Смысла в напоминании не было – срок булавке в феврале только. Александр Карлович этими ни к чему не обязывающими словами, вероятнее всего, выказывал гостю благорасположение, но Достоевский счел нужным в них услышать упрек.

– Я вам проценты внесу, потерпите.

И быстро подумал за ростовщика сам, как если бы это тот хотел так сказать:

«А терпеть мне или вещь вашу по сроку продать, это уже моя, батюшка, воля».

Фраза удалась – безжалостная, жесткая; чтобы не забыть ее, Федор Михайлович про себя повторил теми же, не меняя их последовательности, словами. Из уст Александра Карловича он, между тем, услышал другие слова:

– Не извольте беспокоиться. Еще сроку полгода. Будет срок, тогда и поговорим.

Взяв часы тремя пальцами за цепочку, Готфридт продолжал их держать на весу с кислым выражением на лице, словно сомневался, надо ли связываться с этим закладом. От внимания Федора Михайловича не ускользнула чернота на кончиках пальцев Александра Карловича, – наверное, у всех ювелиров так въедается пыль в кожу. Деталь, надо признать, не дурная. Только не для этой истории. Для этой истории ювелир на роль ростовщика не подходит никак. Сколько же можно убивать ювелиров и их кухарок?

– Много ль за часы-то, Александр Карлович?

Поскольку Александр Карлович не спешил с ответом, Федор Михайлович осторожно попытался ему подсказать – навести на желанную мысль:

– С пустяком ведь пришел, не правда ли? Или вы не так думаете, Александр Карлович? Почитай, ничего не стоят, да? Так ведь думаете, да? Сознайтесь, что так.

– Почему ж ничего…

Готфридт открыл часы.

– Были бы серебряные, вы бы и двух рублей не дали…

– Только они не серебряные.

– А пришел бы другой кто-нибудь, принес бы серебряные… студент какой-нибудь… серебряные, отцовские…

– Только они золотые.

– Полтора бы дали рубля… За серебряные.

– Тридцать восемь рублей, – произнес Александр Карлович; похоже, разговор ему не нравился.

– Тридцать восемь рублей! – воскликнул Федор Михайлович с такой поспешностью, словно только и ждал этого. – Вот! Вот и я про то же!.. В Висбадене мне за них втрое больше давали…

– Вы из Висбадена? – оживился Готфридт, он был рад сменить тему. – Как вам Висбаден?

– Не спрашивайте, – сказал Достоевский. – Омерзителен ваш Висбаден.

– Висбаден, Висбаден, – покачал головой Готфридт.

Достоевского передернуло:

– Да – и что? Да – Висбаден, да – я проиграл, да – в рулетку!

Слышал, как сам прислушивается к себе: все одно к одному – быть припадку. Но не сейчас.

Выражение сочувствия, было появившееся на лице Александра Карловича, сменилось выражением недоверия.

– Часы-то выкупили, впрочем.

– Люди хорошие везде помогут, – быстро проговорил Достоевский.

Он бы не стал продолжать, но Готфридт молчал, выжидательно склонив голову набок, словно знал, что рассказ воспоследует непременно.

– Меня бы тут иначе не было, – Федор Михайлович неожиданно хлопнул в ладоши. – А я еще в Копенгаген сплавал, у старого друга гостил. Да что деньги? Знали бы вы, какой я роман пишу!.. Неделю на корабле только тем и занимался, что романом своим!.. У меня только он в голове, даже сплю когда!.. Даже когда с вами разговариваю!..

Федор Михайлович засмеялся, да так, что Александр Карлович зримо поежился.

– Мне Катков аванс выписал, триста рублей!.. Их в Висбаден послали, только я уже в Копенгаген уплыл, переслали обратно, сюда… в Петербург. Вам не представить, Александр Карлович, я домой возвращаюсь, а меня триста рублей дожидаются…

– Зачем же вы тогда ко мне пришли с часами-то золотыми?

– Да вот пришел, – ответил Федор Михайлович. – Мало ли зачем. Затем и пришел, что пришел. На пробу пришел.

– На что? – не понял Готфридт.

– На пробу. Неважно на что. На вас посмотреть.

Александр Карлович почтительно кивнул, словно намекнул на поклон.

– Между прочим, насчет вашей фамилии… Готфридт, это ж по-русски «богобоязненная» будет, или не так?

– Почему ж «богобоязненная»? Я ведь не женщина.

– Разумеется. Но были бы женщиной, были бы «богобоязненной» само собой. А так, понятно, мужчина.

«Да, да, и чтобы деньги на упокой души копила – пожертвовать в монастырь», – обрадовался Достоевский.