Александр Снегирёв - Тщеславие

— Никто, кроме тебя. — Димка не заметил, что перешёл на «ты».

— Точняк, чувачило! Я твой рассказик в издательство одно предложу.

— Спасибо, Сергей.

— Слушай меня! Они сборник составляют. Тоже старпёры. Вообще, везде старпёры. Привыкай.

— Понял.

— Заплатят мало, зато публикация. Сотня зелёных за рассказик. По нынешним ценам два барреля нефти. А до кризиса три четверти барреля. Путин сказал, эпоха дешёвых энергоресурсов прошла, значит, опять скоро подорожает. Сейчас покупай, потом продашь, а?! А пока пусть дома постоит! — Гелер расхохотался и вдруг подскочил к Димке близко-близко и встал на цыпочки.

— Чувак, ты pizdato пишешь. Все остальные вчерашние сопли пережёвывают. Ты — свежак. Svejak! Я бы тебе приз дал… — сразу за тем Гелеранский оттолкнул Димку, как маленькая потаскушка отталкивает распалившегося мужика после поцелуя, и внимательно посмотрел на него. Поинтересовался реакцией. Димка же заметил, как молодые литераторы, всё это время находившиеся поблизости, уже в упор смотрят на них, испытывая нарастающую ненависть.

— С начальством мосты наводишь! — как бы пошутил Армен.

На улице снова потеплело, снег растаял, воздух приятно холодил влагой. Изо рта пар. Вроде повсюду люди, машины, дома, а окажешься среди деревьев и сразу чувствуешь их силу, понимаешь, кто на планете главный. Во влажной опавшей хвое и листве, в бархатных мхах, то здесь, то там виднелись бутылки из-под пива и водки. Некоторые матовые, замшелые. Другие свежие, сверкающие. Как стеклянные рыбацкие поплавки на Сахалине. Димка потрогал заскорузлую кору сосны. На ладони осталась смола. Захотелось обнять сосну. Шелушащийся ствол, уходящий в небо. Димка огляделся, не идёт ли кто, неловко предстать в таком виде перед чужими. Прикиньте, идёте вы по лесу или по парку и видите, как какой-то чувак сосну лапает. Мягко говоря, странно. Странно-то странно, но иногда ужасно хочется к сосне прижаться. Или к какому другому дереву.

Димка решился и обнял сосну. Прислонился щекой к коре. Всем телом. Ноги скользят на корнях, пальцы в смоле. Наверху колышутся кроны и звёзды светятся, кристалликами соли на чёрном столе. Димка вспомнил, как обнимал в детстве папину джинсовую ногу, когда не хотел оставаться в детском саду. Висел на этой ноге, чувствовал запах отца, джинсы и ботинок. Был в безопасности, повиснув на папиной ноге, как коала на эвкалипте.

Димка ощутил себя муравьем на дне вазы с букетом. Сосны и берёзы — цветы, а он копошится в самом низу. «Эх, Раша, говорят, здесь скоро всё ёбнется, рухнет к чертям, посыплется. А мне всё равно здесь хорошо! Хорошо вдыхать этот влажный прохладный воздух, хорошо то прятаться от медведей и волков, то охотиться на них, хорошо копошиться на дне этого берёзово-соснового букета».

Между стволами тихо пролетела большая птица. Филин какой-нибудь. Мастерски пролетел, без суеты. И сел на ветку. Будь у Димки крылья, он бы так не пролетел. Обязательно бы в дерево врезался. И я бы не пролетел. Поросёнок, может, и пролетел бы, а может, и нет. Хотя глупо об этом думать, у Поросёнка нет крыльев и вряд ли появятся.

Димка шёл без всякой цели, сунув руки в карманы. В бассейне было пусто, юные пловцы закончили тренировки. «Надо зайти, нырнуть пару раз», — подумал Димка. Он вышел к танцплощадке, на которой позавчера мочил воображаемых литераторов. Сколько всего случилось за эти дни. На месяц хватило бы. Димка прошёлся по площадке от края до края. Он любит чувствовать под ногами доски. Вдруг он понял, что изменилось с вечера, когда он оказался здесь впервые. Снег растаял, и его следы исчезли. В одном месте оставался слабый отпечаток, но и он скоро стечёт между досками. И тогда совсем ничего не останется. Никаких следов.

В темноте аллеи кто-то схватил Димку за плечо. Он вздрогнул от неожиданности. Это оказался русский радикал в натовской форме Виталий Маркович Мамадаков.

— Что, Пушкер, один мыкаешься, думки тяжёлые одолели?

— Гуляю просто.

— Слухай, Пушкер. Ты нормальный русский пацан, я это вижу. Ты с Серёгой осторожней.

— С каким Серёгой? — не понял Димка.

— С Гелеранским. Он мужик непростой. Он те-бе рассказал уже, как в Москве мытарствовал, как с дискеткой пороги издательские обивал?

— Рассказал, — Димка почувствовал, что, с одной стороны, сдал Гелера, с другой, раз Мамадакову всё и так известно, значит, не сдал. Димка сам начал чувствовать себя подставленным.

— Это он всем плетёт. А ещё про Афган и как мне вирус прислал, и про пятьдесят баксов. Эх, Серёга, хитрая лисица! — Критик расчесал бородёнку пальцами, как гребнем, и Димка заметил, что руки у Мамадакова полные, белые. Руки купчихи с картины художника Кустодиева. — Пушкер! Держи ухо востро. Пишешь ты крепко, натурально, до Беззубенко тебе далеко, конечно, но чувствуется в тебе жилка. — Мамадаков приблизился и посмотрел Димке в глаза. Димка почувствовал запах мамадаковского пота. От критика пахло, как от крупного ребёнка-переростка, перемазанного кашей и овощным пюре. Представилось его мягкое белое, безволосое тело, бока свисают над резинкой трусов, как воск оплывшей свечи, а кожа всегда немного влажновата. Мамадаков дышал тяжело, ртом, будто по лестнице только что взобрался на пятый этаж. Его чёрные зрачки-пуговицы блеснули в ночном свете. Мамадаков взял Димку за руку и сказал: