Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

«Дурак!» — громко произнес он, стукнув кулаком, и осмотрелся кругом, словно в первый раз заметил окружающую обстановку, словно розовый туман, до сих пор окружавший его густым облаком, вдруг рассеялся, и он увидел вещи в их настоящем свете. Собственно говоря, это были не совсем «вещи», потому что Nicolas увидал в настоящем свете не только панталоны и прочее, но также и свое положение в обширном смысле слова. Сюда входили его идеалы, стремления, величина пройденного к их достижению пути и так далее. Всё это хотя с известной точки зрения и могло бы быть сведено в конечном итоге к «вещам», но Nicolas был вовсе не из тех людей, которые ухищряются оголять самые высокие материи. Вещь так вещь, идеал так идеал. Он их не валил в одну кучу. Он прекрасно знал, что — напр‹имер› относительно любви — вот здесь кончается приданое, там начинается нечто высшее: прекрасная грудь, миниатюрная ручка, хорошенькие глазки, — вообще жена с своими связями, знакомствами, влиянием — а дальше следует финал, хотя и «вещественный», но такой продолжительный, что ему и конца не предвидится. Сгруппированные около такого поэтического центра, эти материальные концы сами как-то облагораживают‹ся›, уподобляются «цветочкам диким», попавшим «в один пучок с гвоздикой».

Но от этого страдания его были отнюдь не меньше: от вещи во всяком случае легче отказаться, чем от чего-то этакого с запахом гвоздики… Гром и молния! В этом запахе есть что-то дьявольски манящее, пряное!.. Nicolas тоскливо перебегал глазами с одного предмета на другой, как бы ища утешения. Изящная голубая кушетка от его взгляда как будто глубже прижалась к углу и готова была схватить своими ножками медвежью шкуру, что лежала около, на полу, и закрыться со стыда. Она казалась такою живою, что Nicolas стало неловко. Он знал, что это кушетка Сонечки. Она настояла, чтобы ее поставили именно здесь. Maman нашла, что ведь это, ma chиre, очень уж дамская кушетка; Сонечка сказала, что если положить медвежью шкуру, то выйдет не по-дамски. На стенах висели какие-то девицы и чему-то улыбались. Маленькие китайские ширмы у кровати слегка шевелили своею шелковою обивкой, как бы процеживая сквозь нее те мечты и планы, которые в изобилии накопились на постели. Да и было время им накопиться: спал здесь уже больше месяца. К этому пункту главным образом и относился «дурак».

— Больше месяца! Это больше тридцати дней, — по крайней мере тридцать карточных вечеров и — средним числом по два рубля — рублей шестьдесят проигрыша. Эта старая карга, то есть Вера Михайловна, любит карты, кажется, больше, чем англичанки чай. Она положительно не владеет собою при виде зеленого стола и бессовестно мошенничает. Нечего было и думать заметить ей или отыграться. Шестьдесят рублей!.. Нет, гораздо больше. Вера Михайловна раза два меняла у него деньги и преспокойно опускала к себе в карман и его мелкие, и свою бумажку. Если бы ему теперь эти деньги, то дело было бы еще не так плохо… Да и та, девка-то, хороша! «Хочешь сыграть, Сонечка? Я, ты, Nicolas, Лиза…» — «Ах, с восторгом, радость моя!» Да еще пищит и растягивает: «С восторгом!..»

А какой тут восторг? Э-эх!

Nicolas машинально поднялся с места, зашел за ширмы, вытолкнул ногою из-под кровати маленький полотняный чемодан — и раскрыл: там было пусто, как в сердце человека, испытавшего крупное разочарование, потому что два грязных носовых платка, такое же количество рубашек и французский роман не заслуживали даже и внимания. Ему стало досадно на себя за этот бесполезный осмотр своего имущества, хотя это и было сделано бессознательно. Он вынул папироску, чуть не сжег целой коробки спичек, так у него дрожали руки, закурил и сел на прежнее место. В комнате вдруг стало совсем темно: закрыли ставни. Лакей принес лампу, приготовил постель и самым ядовитым тоном спросил:

— Чемоданчик прикажете закрыть? Ужас! Nicolas забыл запереть чемодан!

— Если нужно будет, братец, так я сам закрою или позову. Теперь можешь уходить.

Nicolas произнес это холодно, тоном, не допускавшим продолжения разговора; но чего это ему стоило? Он готов был вышвырнуть негодный чемодан в окно, готов был заплакать, готов был прийти в отчаяние, если бы сильно развитое религиозное чувство не приучило его уповать в затруднительных обстоятельствах на провидение. Он прислонился лбом к стеклу и несколько минут беззвучно, но жарко молился.

Когда он встал, заходил по комнате и снова произнес: «Дурак», то этот «дурак» был уже «последняя туча рассеянной бури». Он начал вспоминать и размышлять более хладнокровно.