Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1

Николай перевел дыхание, встал, шагнул и со стоном рухнул на стул, утирая ладонью взмокший лоб.

Вроде блевал вчера, а легче не стало.

– Ильинишна! – крикнул он.

– Не проси, не дам, – ответила непреклонная старуха.

– Принеси подрясник и полушубок, я в храм пойду.

– Слава те, Господи! Сподобился! Ступай хоть умойся, а то с такой рожей на улице срам показаться. И к Чаше не подходи – грех!

Тоскливым взором окинув в сенях бутыль с квасом, Николай на слабых ногах выбрался из дома и, как рыба, выброшенная на берег, открытым ртом потянул в себя морозный воздух. Голова закружилась, но в теле наметилась обнадеживающая бодрость. Нагнувшись и захватив пригоршню снега, он крепко растер себе лицо. Затем скатал маленький твердый снежок, с наслаждением лизнул его и, поколебавшись, положил в рот с намерением всего лишь пососать и выплюнуть.

Но пересохшее горло глотнуло само. Холодная влага скатилась вниз, в утробу, пылавшую, аки пещь вавилонская. Николай сокрушенно вздохнул, оглянулся и, слепив снежок поболее первого, запихнул его в рот. Примите, ядите, пийте… Чистым снегом причащается раб Божий Николай. Сие есть кровь Моя Нового Завета… Ванька вчера сказал, что всего-навсего сладкое винишко. Ты над ним хоть в лепешку расшибись, оно вином и останется. Наукой доказано. А мощи – куклы. В Боровском что ли или в другом каком монастыре раку вскрыли – а там три с половиной косточки, полчерепа и два зуба. Остальное же – вата. У Симеона тоже небось тряпьем понапихано. «А пусть вскрывают», – бестрепетно подумал Николай и презрительно усмехнулся. В древних костях какой прок? Гроша ломаного не стоят.

Зачем он тогда несется как ошалелый к братьям в церковь сообщить о предстоящем завтра в Шатрове небывалом событии?

Николай замедлил шаг. Он был уже в самом центре Сотникова, на Соборной площади, новой властью с недавних пор названной площадью Торжества Интернационала. Ванька Смирнов хвалился, что название он придумал. Едва светало. В черно-сизых утренних сумерках видна была справа белая громада Успенского собора с высокой, упирающейся в черное небо колокольней и пятью еле различимыми сейчас куполами. Слабый свет мерцал в его окнах, а к воротам, наискось пересекая занесенную снегом площадь, спешил одинокий богомолец. «Медом ему там намазано, – проводил его неодобрительным взглядом Николай. – Одна слава, что собор. Даже хора нет. Отец Андрей хотел, чтобы ему певчие задаром пели. Удавится за копейку. У нас-то покамест еще поют…»

Он миновал гимназию, теперь называвшуюся трудовой школой, двухэтажный дом полицейского управления, занятый уездным отделом милиции, и самое высокое в городе – в три этажа – здание банка, с недавних пор облюбованное властью. Ванька Смирнов получил здесь кабинет с большим столом и неисправным телефоном. Иногда, словно запамятовав, что телефон глух и нем, он срывал трубку, крутил ручку аппарата, кричал: «але!», а затем, грозно нахмурившись, бранил единственного в Сотникове монтера, оправдывавшегося отсутствием какой-то детали, которую никак не привезут ему из Пензы. «Ничего, – цедил сквозь зубы Ванька. – Я кое-кому словечко шепну – он у меня сам в Пензу бежмя побежит и бежмя воротится». Из окна кабинета собор был виден как на ладони: от ограды с несколькими устроенными в ней башенками в виде часовен и каменными, выкрашенными в белый цвет воротами до восьмиконечного креста на венчавшей колокольню маленькой синей маковке. Засунув ладони за ремень, перепоясавший гимнастерку, Ванька Смирнов подходил к окну, раскачивался с носка на каблук стоптанных сапог и, кивком головы указывая на собор, говорил: «А мы его, как сорняк, – с корнем!»

«Надо им будет – взорвут, – озябнув и снова ускорив шаг, думал Николай. – Их время пришло. А то разве бы удержались они прошлый год! На них такая сила перла, а они ее размололи. Взорвут».

Со стороны Покши ему навстречу дунул и обжег лицо ветер. Громко хлопнул красный флаг над зданием бывшего банка. Николай вздрогнул и почти побежал, опустив голову. Кишки в брюхе – и те замерзли. Было тошно, теперь холодно. Измученное тело взмолилось о пуховом одеяле, которое грело как печь и из-под которого он вылез совершенно напрасно. Холод хуже голода, говорила покойница-мать, вздыхая о всех бездомных и сирых. И Катьку под бок. Он вообразил ее рядом с собой, в постели, голую, жаркую, доступную, и скрипнул зубами от нахлынувшего вожделения. Господи, прости. Горячо ему стало на миг.