Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1

– Чтобы заразы не было от общей ложки. Гигиена.

Тут подошел его черед, он придвинулся, щипчики разжались, и в протянутую, как за подаянием, руку, упала напоенная Кровью частичка Тела. Забросив ее в рот, он попятился, развернулся и медленно удалился.

– А ты чего стоишь? – приглашая о. Александра к Чаше, призывно взмахнул щипчиками старик-архиерей. – Не привык, что ли, к нашим обычаям? Иди. Обвыкай.

Но словно надломилось что-то в о. Александре. С чем он родился, вырос, в чем воспитался как священник, с чем накрепко сросся за многие годы служения в алтаре, что любил верной любовью за красоту, порядок и чин, наверняка угодные Богу, – все мало-помалу он уступил: и язык, и правила, и даже Патриарха. И раскол в Церкви с тяжким чувством, но принял, сожалея горюющим сердцем о прежнем мире и в то же время понимая, что мир, согласие и единство были лишь поверху Церкви, и в расколовшемся Отечестве не уцелеть было и ей. И прилепился к новому, к о. Сергию, к единомышленникам его, чуя в их решимости великую правду давно назревших перемен. Но щипчики, которыми со сноровкой какого-нибудь китайца, двумя палочками ловко прихватывающего вечный свой рис, орудовал в Чаше старик в черном, по самые брови надвинутом клобуке, повергли его в величайшее смятение, дабы не сказать – ужас. Страшные мысли нахлынули. Да точно ли верит архиерей-ниспровергатель в преосуществление Даров? Вправду ли верит, что по его молитве силою Святого Духа вершится величайшая тайна превращения хлеба – в Тело, а вина – в Кровь Спасителя? И что всякая болезнь бежит от все исцеляющей святости? И неужто не понимает, что Чаша принадлежит безумию, восторгу и надежде, а щипчики – мелкому уму, расчетливости и пошлости? Гигиена – земле, угль же причастия – Небу.

– Так ты идешь ай нет?! – рассерженно гремел архиерей.

– Зачем?! – снова вырвалось у о. Александра, и, резко повернувшись, он выбежал из храма и в сгустившийся полдневный зной, наталкиваясь на прохожих, где быстрым шагом, а где припуская рысью, добрался до Хлыновского тупика, вошел в дом и упал на кровать. В соседней комнате яростно, но тихо ссорились мальчики, сыновья о. Сергия, причем один из них называл братца «гадюкой», а другой отвечал ему «дураком». Со сдержанными постанываниями «дурак» и «гадюка» тыкали друг в друга кулачками, на кухне гремела посудой матушка Елена, а из комнаты самой дальней доносился сухой кашель занемогшего о. Владимира. Отец Александр зарылся лицом в подушку. Немного погодя из темноты выплыл и встал перед ним старик-архиерей и, набухая и ширясь, громовым голосом звал к себе и манил ослепительно блестящими щипчиками, казавшимися особенно маленькими в огромном архиерейском кулаке. «Отстань, отстань! – завопил о. Александр. – Не надо мне твоего причастия!» Но тот наступал на него грузными шагами. «Отче преподобный! – затрепетал о. Александр. – Ты нам, Боголюбовым, заступник. Заступи, оборони и укрой меня от него!» Но звал напрасно и очнулся в липком поту.

Словно от непосильной работы, о. Александр устал от Москвы. Бог ты мой, думал он, стаскивая перед сном сапоги и чувствуя, как гудят натрудившиеся, набегавшиеся, оттоптанные в трамваях ноги, сущая мука жить в этом Вавилоне!

А что же дивный Кремль? И перелетающие Москва-реку мосты? И горбатые мостики с кружевными перильцами, соединяющие берега узкой Яузы? И храм Христа Спасителя, похожий на тучного архиерея в митре, шитой золотом, в златотканом облачении, с двумя драгоценными панагиями и жезлом с тускло-блестящей серебряной рукоятью? А затененные липами тихие переулки, где будто бы останавливалось, застывало или совсем исчезало время, и вместе с ним – войны, революции, падение трона, перемена власти, и само собой возникало и кружило голову ощущение неповрежденной древности сущего, его неисследимо-темной глубины, в которой, как священное миро, сохранялось до поры тайное знание о Втором пришествии, воскресении мертвых, суде и жизни будущего века? А Церковь – униженная, поверженная, расколотая, но имеющая в себе самой еще пока не раскрывшуюся великую силу возрождения? А гостеприимный дом о. Сергия, где в непринужденном застолье ставились и тут же получали окончательное решение кардинальные вопросы догматики, экклезиологии и правильного устройства общероссийского церковного дома? И где в заключении многомудрых бесед предавались чистому пасхальному веселью, совместно и ладно воспевая: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав»? (По неведомой причине этот тропарь при общем согласии пели на церковнославянском.)