Анатолий Ким - Соловьиное эхо

Ночью наш Отто Мейснер долго лежал без сна, затем уснул и увидел то, что будет, что было уже и что навсегда останется вне времени: соловьиный бой в майское тихое утро, когда по часам была еще ночь, но над деревней, над соломенными крышами и серыми купами тихих ветел уже высоко поднялась жемчужная корона рассвета. Муж и жена лежали, слившись юными телами, словно превращенные молниями отгремевшей страсти в единую бегущую струю, то прохладную, то горячую, то замолкающую устало, без движения и всплеска. Страсть в них дремала, но не сами они — муж с женою проснулись в одно и то же время от соловьиных трелей, грянувших за раскрытым окном, и теперь безмолвно внимали птичьей песне, чуткие и всезнающие в этот час — пророки сами себе, судьи сами себе и безукоснительные исполнители собственного же приговора над ними самими. Иногда соловей, оставив свои непостижимые периоды, вдруг принимался щелкать одной лишь звонкой кастаньетой, и эти отрывистые частые щелчки казались звуками торопливых поцелуев. Да, то небольшой счастливый певец, которому просто далась жизнь и песня, радостно целовал восходящее над прохладной тишиною земли огненное божество. Видя солнце со стороны, сам громогласный провозвестник утра в то же время находился внутри него, ибо свет, исходивший от восславляемого певцом божества, тоже ведь был телом солнца — как и воздух, который он пил торопливыми глотками, изливая в него же свою музыку. Те, кто любил, знают главную тайну любви: непомерным блаженством осуществления исчерпывается она, и вроде бы только смерть остается после для них двоих, любивших. Но незримый пока третий строитель любви наплывает из таинственной пустоты будущего, столь похожего на прошлое, и становится близко, наг и высок, соединяя своим существом небо с землею, тлен и цветение, свет с космической тьмой. И тому доказательство я, я — рыжеволосый внук Отто Мейснера, и он знает об этом. Осуществилось, с облегчением думает он, слушая соловьиную песнь. И он словно всегда знал об этом непременном осуществлении и потому мог так уверенно действовать во всех своих проявлениях доброты, щедрости и бескорыстия.

Никто, пожалуй, не посмеет соврать, что видел или слышал, как впервые объяснились его дед с бабкой, когда пришло время им полюбить друг друга. Не станем и мы врать. Скажем просто, что Отто Мейснер увидел во сне сие объяснение. Был протянут тонкий, слегка выгнутый мост над свинцовыми водами Стикса — мост у начала двадцатого века нашей великой эры. На этом мосту он и встретился с Ольгой, и слышал магистр философии, как внизу, из речной мглы, раздавался глухой старческий кашель. То угрюмо скучал в своей лодчонке оставшийся без работы Харон: в новом веке, чреватом мировыми войнами, устроится такое массовое переселение душ в царство Аида, что потребуется более скорая переправа, чем его утлая лодчонка. Ольга пришла в длинном и пышном европейском платье с кринолином, таком же, как на портрете его покойной матери, и магистр догадался во сне, что девушка выбрала такое платье ради того, чтобы выглядеть более привычной и милой для него. Они встретились на средине еще пустынного моста, на высшей точке его плавного изгиба, и Ольга ему первая сказала:

— Я позвала тебя для очень важного разговора, Отто. Ты пришел ко мне в тот день и час, когда я собиралась уже расставаться с жизнью, и лишь твоя рука удержала меня в этом мире. Поэтому отныне и всегда я должна принадлежать тебе. Так едем же, куда ты хочешь, а я буду всегда рядом с тобою.

На это ей Отто Мейснер отвечал:

— Но, милая Ольга, почему ты не хочешь даже узнать, люблю ли я тебя, чтобы настолько довериться мне?

— А зачем мне спрашивать, если я и так все знаю, — просто ответила девушка.

— Ты прелесть. Ты совершенство! — воскликнул растроганный магистр философии. — Но позволь спросить, дорогая, что же мне теперь делать?

— Взять меня в жены, и я уеду с тобой, — последовал ответ.

— А как же отец? А родные твои? Народ твой, к которому ты принадлежишь? — тихо спрашивал Отто Мейснер.

— Ни родителям, ни народу своему я уже не принадлежу, — был ответ. — Я все равно должна была умереть. Но оказалось, что я нужна тебе… Разве ты сам не знаешь этого? Первый же глоток кофе, который ты поднес, все уже открыл мне. И я согласилась жить для тебя.

— О, как я благодарен тебе, хотя все это непостижимо и фантастично, как и все ваши сказки и философии. Но послушай, божество мое, я должен полностью открыться тебе, чтобы ты знала заранее, на что решаешься. Ты видишь перед собою человека, самого одинокого на свете. Без какой-либо определенной цели, которая движет всяким алчущим самоутверждения человеком. Я пожил еще мало, но проучился достаточно, и все учения, которые я постигал, оставили во мне одни лишь сомнения. В Кенигсберге я посещал гробницу великого волшебника абстрактной мысли и вдруг однажды понял, что мавзолей был памятником не величию торжествующего мудреца, а жалобной малости человека. У арабов я видел казнь раба курда: трое палачей били его палками, пока он не умер у всех на глазах. В Тибете я жил в монастыре лам, хотел принять их учение и вступить в монахи, но пригляделся к ним и понял, что и бритоголовые, голорукие ламы всего лишь и только люди, и начальства боятся, и стяжатели, и мелко ссорятся друг с другом. Везде то же самое, Ольга, везде одно и то же. Человек в таком виде, каков он есть, — двурукий, двуногий, с круглой головою, — он слишком отягощен влажным содержанием своих внутренних органов, и дух его у них в плену. Я объехал полмира и могу теперь сказать, что все дела человеческие крутятся лишь вокруг куска пищи. Правда, иному кусок этот рисуется в виде горы, и только такой курс ему мил, но это уже безумие, дорогая. Мой дед Фридрих Мейснер, выходец из древнего рода ганзейских купцов, всю жизнь упорно вращал жернов наследственного капитала, и где только на земном шаре не трудятся люди, чтобы дед стал еще чуточку богаче. Он своего рода художник, смелый испытатель: всегда вкладывал деньги только в необычные, грандиозные и редкостные предприятия, вроде Панамского канала, торговли африканскими алмазами или производства опиума на российском берегу Амура. Но как мне жаль его, Ольга! Он простодушно верит, что вот вернусь я из путешествия и постепенно возьму в свои руки все рычаги его коммерческой машины, а он, старый лев Фридрих, удалится на покой в свою виллу в Кобленце и станет издали следить за триумфальными успехами своего ученого внука. Ах, бедный мой дедушка, его донимают грудная жаба, и головные боли, и прострелы, он любит меня так, как нельзя, очевидно, одному человеку любить другого. Потому что, моя милая, в такой любви всегда сидит зерно поражения. И Фридрих Мейснер, могучий коммерсант, испытает это поражение, потому что я, его единственный внук и наследник, никогда не вернусь к нему…