Анатолий Ким - Соловьиное эхо

— Мой дорогой! Жизнь одного человека в общей книге человечества — всего лишь одна строчка. А может быть, лишь полстрочки, в конце стоит многоточие… — важно начал было Отто Мейснер, но тут звезда, мерцавшая у самого края синего окна в кроне яблони, выскользнула за его пределы, и магистр поднялся, вышел из-под дерева, желая продолжить разговор с златоволосым внуком.

Но, выйдя на открытое место и подняв глаза к небу, он увидел в нем такое множество близко замерших огненных крупинок, что уже не смог различить среди них своего собеседника. Огромным было небесное сферическое зеркало, в котором отражалось кроме всего прочего и прошлое, и будущее магистра философии, — в глубине сводчатой полусферы ночи это выглядело как одна из самых отдаленных мерцающих пылинок безвестной туманности. Пожалуй, следы всех человеческих судеб отразились в этом зеркале, но само оно осталось таким же по виду, каким узрел его еще первый овечий пастырь на Земле. Те же звезды и созвездия: Вега, Лебедь… и тот же едва различимый вселенский шорох, исходящий от мгновений их рождения, мерцающей жизни и гибели. Отто Мейснер смиренно потупился и достал второй плед. Он решил полежать на траве, глядя снизу вверх на знакомые звезды и планеты.

Под густой низкой кроной яблони воздух теперь стал прохладнее и гуще, чем на открытом пространстве, согреваемом отсветом стольких огней, — или то показалось ему? — но он пожалел в душе, что не выбрал место для ночлега жены посреди лужайки.

Он устроился на земле, завернув один край одеяла под себя. Со стороны реки, движение вод которой и ночная жизнь ощущались издали как неразборчивый влажный плеск прибрежных волн и звучные удары рыб, тянуло свежим ветерком, который разгонял комаров и мошкару. Магистр лежал на траве, влажной от вечерней росы, и в упор рассматривал чистое ночное небо, величественно развернувшееся перед ним. Кривой полумесяц ушел вправо от Млечного Пути, и влево от него располагались звезды крупные, отчетливые в незамутненной ночной синеве. Отто Мейснер ясно видел, что одни светила находятся гораздо ближе других, и в том открылась для него новизна в старой картине ночного неба: впервые магистр философии чувственно познал объемность небесной сферы. Он принялся, как в детстве, считать звездочки, начиная от туманного края Млечного Пути, но вскоре почувствовал, что не может сосредоточиться на этом невинном занятии. И мысли его унеслись к грядущим событиям.

Добравшись до Байкала и все выяснив насчет омуля, далее надо было ему взять левее и проследовать в Тувинскую страну, где встретиться с англичанином-промышленником мистером Джошуа Стаббсом, концессионером по добыче местного асбеста. Там Отто Мейснеру надлежало проверить самому, так ли велики запасы этого минерала и действительно ли волокна их достигают двадцати сантиметров в длину. После переговоров со Стаббсом можно было уже самыми кратчайшими путями выбираться к Европе и выйти на Волгу. Дальнейшее предписание от деда он получит в городе В. от торговца пшеницей Гарцайма… Итак, необходимо еще проплыть вверх по Амуру, добраться затем до железной дороги и по ней доехать сначала до Читы…

Размышляя об этом, магистр разглядывал огнеликое небо, порою закрывал глаза и тихо задремывал — и вдруг приходил в себя, и удивлялся тому, что оказался здесь, на земле, в мокрой траве, лицом к небу, и вспоминал, что это длится его первая брачная ночь и недалеко спит под деревом его жена. И тогда, улыбнувшись безмолвию трав и звезд, Отто Мейснер мысленно пожелал себе быть той прохладной воздушной струей, которую вбирает сейчас в свою грудь жена, чтобы освежить ей свою усталую кровь и затем вновь вернуть прохладе ночи теплым, ароматным облачком дыхания.

И вдруг он уснул глубоко, неожиданно, и перемешались его сонные чувства со звоном скатывающихся с травы росинок, с влажным плеском реки, с ночным ревом выпи, затосковавшей на дальнем болоте, с топотом зайца, который перебежал через соседний бугор и, обронив на один глаз обвисшее ухо, оглянулся в сторону замершей черной яблони. И снились Отто Мейснеру мягкие, как облака, зыбкие и светлые сны, печальные и радостные в единый миг.

С трудом он проснулся под утро от прикосновения холодной струйки, пролившейся на его лицо с наклонного желобка осоки. Росою была усыпана вся трава вокруг, словно теми розовыми излучающими внутренний свет перлами, груды которых он видел когда-то, посещая плантации жемчужниц в заливах Японии, а теперь словно высыпались они из тайников его памяти, пока он крепко спал на земле. Розовато-пепельное сияние излучал и высокий, отдалившийся теперь, на рассвете, край дымчатого неба.