Дорис Лессинг - Джордж «Леопард»

Позже в помощь Смоуку был выделен еще один туземец. Он доводился Смоуку племянником и наблюдал за работой, но все понимали, что главным был Смоук. Раз в неделю, когда обсуждались дела фермы, они приходили из поселка вместе, и молодой, на деле работавший за обоих, был почтителен к старому. Джордж выносил из дома кресло, ставил его у большой каменной лестницы, ведущей в комнаты, усаживался и невозмутимо курил; Смоук сидел напротив на земле, скрестив ноги, а племянник стоял за его спиной, выказывая этим не столько уважение к Джорджу — хотя, конечно, и ему тоже, — сколько почтение старшему в роду. (То было начало двадцатых годов, когда между добрыми хозяевами и слугами были возможны довольно сердечные отношения; тогда еще горечь и озлобление не вытеснили привязанности и в обращении чувствовалась учтивость.)

Во время этих еженедельных бесед обсуждались не только дела фермы, но и личные тоже. Когда уже все было сказано об урожае, погоде, планах, наступала короткая пауза, потом Смоук поворачивался к племяннику и отпускал его. Тот говорил Джорджу: «Спокойной ночи, баас», — и уходил.

Теперь Джордж и Смоук могли спокойно болтать о том, как главный погонщик ссорится со своей новой женой, или д том, что Смоук и сам подумывает взять себе молодую жену. Джордж обычно смеялся и говорил: «Старый греховодник! Зачем тебе в твои годы жена?» А Смоук отвечал, что в холодные ночи ее молодое тело будет согревать старика.

Туземец не боялся говорить с Джорджем строгим и вместе с тем укоризненным тоном (как будто он представлял себя в эти минуты на месте его отца).

— Тебе пора жениться, молодой баас. На ферме должна быть хозяйка.

Джордж смеялся и отвечал, что ему, действительно, пора жениться, только он никак не найдет женщину себе по вкусу.

— Может, баас привезет себе жену из Англии, — сказал однажды Смоук. — Джордж уже знал, что в поселке идут разговоры насчет фотографии девушки, стоявшей у него на туалетном столе — сын старого Смоука работал у Джорджа поваром.

Во время войны эта девушка с неделю считалась невестой Джорджа, но помолвка расстроилась после одного из тех откровенных практических разговоров, которые не оставляют никаких иллюзий и способны рассеять, как дым, казавшееся любовью увлечение. Эту девушку вполне устраивала жизнь в Лондоне, и ничего другого ей не хотелось. И когда между ними все было кончено, у них не осталось никакого чувства горечи, по крайней мере друг к Другу; Джордж только немного злился на самого себя. В конце концов, он мужчина и должен был поставить на своем. Чего он не мог простить себе, так это помолвки; иногда он просто приходил в бешенство, думать не мог об этом спокойно. Но порой он вспоминал ее с теплым чувством. Она вышла замуж и вела такой образ жизни, на какой, по его мнению, ни один нормальный человек не мог бы решиться. Почему он хранил фотографию девушки — а снята она была в позе, на редкость неестественной, — он себя не спрашивал. Ведь другими женщинами он со свойственными ему пылом и непостоянством увлекался куда сильнее.

Как бы там ни было, фотография стояла у него в комнате, и ее видели не только повар и слуги, но и изредка навещавшие его гости, В округе ходил слух, будто у Джорджа была в Англии несчастная любовь, и эта причина не хуже любой другой служила объяснением его спокойного, но решительного отдаления от всех — есть люди, с которыми слово «уединение» не вяжется. Джордж жил один, но, казалось, не чувствовал своего одиночества.

Что особенно поражало всех — так это то, что он жил на широкую ногу, хотя это было ни к чему. Спустя несколько лет вместо трех больших комнат у него стало десять. Дом его на много миль вокруг был самым лучшим. На ферме выросли флигели, склады, прачечная и птичник, он разбил сад и щедро платил двум туземцам, которые за ним ухаживали. Он вырыл яму среди обломков скал и соорудил прелестный бассейн для плавания, над которым свешивался бамбук, — в прозрачной воде отражалось кружево зеленой листвы и синь неба. Здесь летом и зимой он купался на рассвете и вечером, когда кончал работу. Он построил конюшню, где поместилось бы лошадей десять, но он держал только двух; на одной ездил старый Смоук (слабые ноги уже не держали его), на другой — он сам. Это была послушная и умная кобыла, впрочем не отличавшаяся красотой. Джордж выбрал ее после того, как пересмотрел немало лошадей на торгах и по объявлениям, — она была нужна для работы, а не напоказ. Целыми днями Джордж разъезжал по ферме, не давая ей ни минуты отдыха, а вечером, когда ставил в стойло, похлопывал ее, будто извиняясь, что не может взять с собой в дом. Вернувшись после купания, он усаживался около дома и в сиянии быстро гаснущего солнца глядел на прекрасную дикую долину, неторопливо потягивая вино. Перед ним стоял столик из африканского ореха, уставленный графинами и сифонами. Ну разве это похоже на холостяцкий жестяный поднос с бутылкой и стаканом? За ужином, сервированным по всем правилам, ему прислуживали два одинаково одетых слуги, с которыми он болтал или молчал — уж это как ему вздумается. Потом подавали кофе; почитав с полчаса сельскохозяйственный журнал, он отправлялся спать. Засыпал он в девять и еще до восхода солнца был на ногах.