Михаил Попов: “Катти Сарк”, несущая ветер

Потирая ладонью лоб, Сергей потоптался возле дуроломно застывшего кабана и вернулся за свой стол, вместо того чтобы кинуться следом...

И тут снова припёрся Филин. Ох и злость охватила Пакратова. «Ну что ты шляешься, дермист хренов, когда тебя не зовут!» Однако того, что вертелось на языке, он не выплеснул. Больше того, даже виду не подал.

- Филя, - так это доброжелательно осведомился Сергей, - у тебя нет родни на Кавказе?

Филин выпятил нижнюю губу, демонстрируя недоумение, отчего похож стал на сыча.

- У тебя грузинское имя, - пояснил Сергей.

- Это почему? - не чуя подвоха, выставился Филя.

- Грузин попал в коровью лепёшку, влип и кричит благим матом: «Я фи-лип, я фи-лип!» Так и появилось это гордое имя.

Филин вспыхнул, швырнул в Пакратова подвернувшейся под руку толстенной папкой - Сергей едва успел увернуться, прорычал свое нечленораздельное «ёшкарне». А славное имя Тур Хейердал в его устах обернулось тем, что в лингвисти­ческой среде называется ненормативной лексикой.

***

Она позвонила через четыре дня. Повод был деловой: уточнить имена, геогра­фические названия, кое-какие цифры. Один фрагмент зачитала. Г олос был буд­ничный, а в их случае, считай, официальный, но - ни повод, ни провод, который, соединяя, разъединял их, - ничто не могло сокрыть его свойства. Грудной, глу­бинный и одновременно легкий, стремительный, не голос - брызги шампанского. То-то у Пакратова опять голова пошла кругом.

- Так? - дочитав фразу, спросила она.

- Все так, Ламка...

Сергей вложил в эту фразу всю свою нежность и всю свою грусть. Однако через минуту, когда она положила трубку, известив, что интервьюшка пойдёт в послезавтрашнем номере, и при этом никак не отозвалась на его интонацию, грусть перетекла в досаду. Грусть - это когда что-то позади, а тут...

С годами, так Пакратову казалось, он научился определять женщин: вот с этой - запросто, а эта - ни при каких обстоятельствах. Здесь же была сплошная невня­тица. Вроде и манит - зачем тогда эти улыбки, эти влажные глаза, этот горловой трепет - и в то же время ускользает. Ему и в голову тогда не приходило, что это её естество, что такова у неё природа.

Несколько раз он порывался позвонить, поговорить, возможно, как-то форси­ровать события. Однако верхнее чутье подсказывало, что этого делать не следует. Пакратов рассуждал как охотник-промысловик. Потому что так себя чувствовал. Опыт промысловика, правда, был у него невелик. Однако в засидках и схоронах сиживал, терпения доставало. Иной раз часами приходилось выжидать, примани­вая добычу чучелками или посвистами. Это он обронил, сидя за шахматной пар­тией. Естественно, не упоминая предмет размышлений. Филя, однако, догадался. Вспорхнув на валик дивана, он зареготал:

- Я - косач. Повсюду чучелки, а внизу Купидон с калёной стрелой. Фр-р!

Что было делать с этим прохвостом? Пришлось сшибать его матом. Естествен­но, шахматным.

***

Следующий день в «охотном ряду» начался как обычно. Привычную атмо­сферу нарушило только опоздание Маруси Пителиной. Кладовщица примчалась, когда Сергей с Филей уже разыгрывали дебют.

- А вот и моя королева, - берясь за пешку, сказал Филя.

Пакратов поднял голову. Маруся была растерянно-возбуждённая.

- Проспала, должно быть, - заключил Сергей.

Филя вскинул очки.

- Ага, - согласился он. - Петушка, видать, придавила, вот он и не прокукаре­кал.

Сергей хмыкнул, не придав Филиному уточнению значения, а оказалось зря.

Непривычно живо скинув своё крупногабаритное малинового цвета пальто, Маруся подкатилась к столу Таисии Тимофеевны. Они о чём-то с нею зашушу­кались. Точнее так - Маруся шептала, а Таисия Тимофеевна переживала. Она всплескивала руками, ойкала, оглядывалась по сторонам, не то остерегаясь, не то ища поддержки. Всё это вызвало законное беспокойство Калиныча. Главный охотовед профессионально навострил уши, что-то, видать, уловил и деловито под­сел ближе - дескать, кончай, девка, втихомолку бухтеть, валяй выкладывай. Тут с дивана поднялся Филя:

- От масс секретов быть не должно. Всегда делиться с общественностью нуж­но!

- Во-во, - не усмотрев издёвки, кивнул Нужник.

Что Марусе оставалось делать? Хлопнув себя по ядрёным коленям, слегка краснея и пыхтя, она принялась рассказывать.

Нынче ночью бабе приснился сон. Будто кто-то голубит её. То за руку берёт, то плечи оглаживает, а больше всё грудь норовит. И хотя тихо так, не охально, а растревожило.

- Мужик? - насторожился Калиныч.