Исаак Шапиро - Черемош (сборник)

Перед увольнением он на моральный облик давил: никаких начинаний с местными гражданками! На природе гулять – пожалуйста, в полную силу гуляй, но юбку встретил – глаза отводи. Здесь служба. Дома, говорит, потретесь возле баб, а здесь эту штуку запломбируй. Ну а ежели невтерпеж – вяжи его узлом, чтоб не голосовал.

В октябре завертелась на улицах свистопляска. Майор голос сменил: до хрипоты политзанятия долдонил, мол, Америка вкупе с немцами хотят нашу Венгрию помещикам вернуть. И вообще, они гады, каких поискать: против трудового народа, против хорошей жизни, у них собственные интересы, а наш полк, при таком мокром обороте, должен порох держать сухим.

Мы, конечно, верили – так оно и есть, холера ясная, капиталисты и прислужники! Понимали – дело не шутейное, раз майор до белой пены старается. Даже частушку, помню, о предательской политике сочинили:

Дальше забыл, веселые были куплеты.

Тут как раз в соседний взвод вернулся солдат из госпиталя. Рассказывал: нашего брата навалом там, мест не хватает, в коридорах раненые лежат. Особо, говорит, калечились кто на бронетранспортерах: улицы узкие, по тебе стрельба сверху. Попала пуля в кузов и пошла гулять рикошетом, по бортам чиркает, ищет, на ком остановиться.

«Мадьяры, – говорит, – настырная кодла, хуже не бывает. Все против власти – и министр, и последний работяга, а чего хотят – понять нельзя. Дома у них красивые, черепицей крыты, хлеба вдоволь, одеты-обуты по-иностранному, а еще недовольны, бунтуют. Не наша нация, точно…»

От этих разговоров да от крика Клепикова веселые картинки рисовались ярким пламенем на темном фоне. Ноздри душок чуяли, вроде паленой шерстью пахнет. Только и надежда, что кукушка не ошиблась: долгие годы накуковала.

В то же время не веришь, что пожар близко, когда дыма нет. Осень стояла солнечная, сухая, небо чистое. Клены красуются последним цветом. Не клеилось в голове, что за стенкой взаправдашняя война.

А 6 ноября в Будапеште глаза открылись. Деревья повалены, гарью дует, окна – дыры черные. На площади прежде из бронзы фигура Сталина стояла, теперь памятник убрали. Автогеном срезали по колена, осталась на цоколе только пара сапог. Стоят чеботы сотого размера, а хозяина нет – босой ушел.

Выгрузили нас на улице Ференц-керут. Утром танки прошли, санитары покойников уже убрали, нам досталась легкая работа: баррикады растаскивать, булыжники, доски, ящики… Упариться не успели, вдруг в нашу сторону – цвеньк, цвеньк!

Задним числом понимаю: могли нас, как цыплят, перещелкать, на открытом месте были. Счастье, что те метили не прицельно, от камней лишь осколки брызнули. Мы – врассыпную: кто куда.

Не знаю, сколько их там было. Отстреливались они не густо, с верхних этажей, и, должно быть, чердаками ушли. Целый квартал мы переворотили, каждый закуток обшарили, патронов не жалели. А для них все проходы – свои, ищи-свищи ветра…

Но все же двух голубчиков зацапали. Сволокли их во двор. Сырой двор, мусорный, без солнца, меж домов провалился. А эти двое стоят в кожаных курточках среди нас и молчат, будто русского не понимают. Майор Клепиков вопросы им – про командира, про оружие, а они, чурки, ни бельмеса. Им бы покаяться, по-хорошему: мол, несмышленыши, малолетки, это, мол, старшие заставили. Прикинуться дурочкой, сопли размазать, все же надежда… Клепиков, со стороны посмотреть, незлой мужик, ряшка добросердная, – не могли они знать, что слезами его не разжалобить, должны были себя спасать. А они не вякают. Держатся занозисто, губы сжали. Один вовсе хиляк, лет шестнадцать, неспелый еще. Волос ежиком, белобрысый, и глаза вражьи, в упор смотрит. Невдомек им было, что не стоит петушиться, просить надо… Может, и не думали, что это конец… последний час, вот здесь, во дворе. Разве об этом думают?.. Даже когда лицом к стенке повернули, может, надеялись, что пугаем… обойдется… А Клепиков уже командует: «Огонь! Огонь!»

Чудик ты, парень: приказ есть приказ. Выше хера не прыгнешь. Нечего рыпаться. Мозги так забацают – своих не узнаешь. Впопыхах да в горячке не поймешь, где правда, где – нет, святое с грешным в одной лыжне.

Когда эти хлопчики под стенкой свалились, знаешь, о чем думал? Только и шевельнулось, что курточки кожаные жаль, продырявили мы их без пользы. Других мыслей не было. Глазами запомнил, а в башке – пусто, ничего постороннего. Клепиков торопил – баррикаду разбирать.