Исаак Шапиро - Черемош (сборник)

А сумка пухла, как баба на сносях. Грелись внизу живота чьи-то венчальные кольца и часики заграничного качества. Грелись на теле дорогие цацки и в свой черед согревали Ткачука. И когда в хозчасти выпадали минуты затишья, Ткачук присматривал сухой куток, где можно отдохнуть в стороне от других, разуться, размять пальцы, на время забыть про здешние хлопоты и порядки, главное – сумка, вот она, в укроме, причинное место – надежное место. На губах его появлялась довольная усмешка, а в мозгу роем вились разные мечтания о будущем, когда принесет домой свой фарт. И, разморенный теплом этих думок, он начинал устало кунять.

Целый год провоевал Ткачук – ни пуля, ни осколок не задели. Лишь под конец, уже весной, контузило неудачно. Нашел себя Ткачук на белой койке. Кругом незнакомые, в бинтах да гипсе. Проверил на ощупь: руки-ноги его целы. Только уши заложило и голова непривычно кружится. Превозмог тошноту, рубаху исподнюю задрал: на животе след от ремешка видно, а кроме следа смотреть нечего, один пуп остался. Ткачук стал под матрасом сумку шарить, но тут соображение иссякло, и стены заходили ходуном.

Подобрали его с пола в замороченном виде. Почернел он в лазарете, щеки запали от тайного огорчения. Медсестры, конечно, не в курсе, глюкозу ему кололи, чтоб ненароком пузыри не пустил. А Ткачук все выспрашивал, кто его в лазарет доставил, спасибо сказать, – да где там узнаешь…

И еще одна закорючка не давала Ткачуку покоя: что не остался в сознании взрыв. Странно получается: боль слышал, потом об землю гепнуло, [61]ночь навалилась, а взрыва не помнит, будто и не было. Чего бы так?.. Может, кто-то из своих постарался, по кумполу его… Всякое бывает…

Вот и вышло, что ничего путного на фронте не заработал, кроме контузии да трех медалей, одну за освобождение, другие – за взятие. Даже мелкого барахла в хозяйство не привез, только несколько банок тушенки и мыло. Правда, напоследок посовестился – выторговал на вокзале шаль в разводах. Но Параска к тому времени вовсе квелая стала, болями тяготилась, не до шали ей, хотя от подарка зацвел румянец на желтых щеках.

А сохрани Ткачук ту сумку, конечно, жизнь его пошла бы легким шагом, не спотыкалась на пустяках. Первым долгом купил бы лошадь, с ней всегда есть прибыток, кому огород вспахать, кому подвезти чего. Дом бы поставил под жесть, непременно от реки подальше, где тепла больше, тогда вишню развести можно, морели. [62]Вишня – самый ходкий товар. Народ в городе балованный, при деньгах, за раннюю вишню рубли вслепую дают, бери-загребай…

…Но от этих вередивых [63]мыслей ломило в затылке. Не мог простить себе утерю. Профукал Ткачук богатство! Как поезд мимо прогудел, так и счастье – без остановки на его станции.

А кто позарился на сумку, ему бы руки отсохли! Чтоб теми руками детей своих схоронил, гад паскудный! Из-за него лучшие желания не сбылись, ни город, ни всякое прочее… Проворонил, Тодор, удачу, ясным днем проворонил! Хавку раззявил, а ловчила – хвать! – и нету! С водой ушло… Было золото, было… в кулаке держал…

Ткачук остановился, затряс головой – прогнать тягостную память. Плотно, как мог, зажмурил глаза. Но в красном свете видел, будто держит он на весу мокрое ведро, а кони отталкивают мордами друг друга, тянутся к нему и, прежде чем тронуть воду, фырчат вислыми губами, разгоняют круги. Затем, не спеша, всасывают питье в себя, изредка подрагивая мышастой холкой. И Ткачуку казалось, что он наяву чувствует тяжесть ведра, слышит, как позвякивает уздечка… а в мотне у него, в теплом паху, висит кожаная сумка, и беречь ее надо… беречь ее надо… Нет примера!..

Две женщины грузили камень. Сухощавые, в гуцульских безрукавках-китариках, они стояли босые и выбирали камни из реки. Мокрый подол захлестными складками облепил ноги. По машине гулко и не в лад стучали брошенные булыги. Со стороны казалось, что женщины в платках кланяются окрестным горам. Один борт машины был опущен, а колеса наполовину срезаны течением. Когда окатыш попадался особо важкий, женщины обнимали его, как живого, перекатывали по себе почти до подбородка и, гукая от натуги, закидывали на край кузова.

Яша и старый Ткачук, расстелив ватник, устроились отдыхать на подсохлом склоне. Больше ста километров сделали, чтоб взять в карьере два куба колотой скалы. Ехали против солнца. Дорога была усыпана слепящими лужами, такая тряская – язык откусишь. Яша говорит: по ней надо таких возить, кто разродиться не может.