Робер Мерль - Смерть — мое ремесло

— Видишь ли, — с горечью проговорил он, — мы здесь лишние. Нам не следовало возвращаться.

Помолчав, он добавил: — Вот тебе пример, там сидит блондиночка, — он показал большим пальцем на свое купе. — Хорошенькая штучка. Сидит прямо напротив меня. Так ведь она смотрела на меня как на дерьмо!

Он яростно махнул рукой.

— Как на дерьмо! Я со своим Железным крестом и прочим — для нее дерьмо! — И закончил: — Поэтому я и вышел.

Затянувшись, он наклонился ко мне:

— А знаешь, как в Берлине штатские поступают с офицерами, которые выходят на улицу в форме? — Он посмотрел на меня и со сдержанным бешенством сказал: — Они срывают с них погоны!

Комок подступил у меня к горлу:

— Это правда?

Он кивнул головой, и мы некоторое время молчали. Затем он снова заговорил:

— Так что же ты теперь будешь делать?

— Не знаю.

— А что ты умеешь? — И не давая мне времени ответить, он горько усмехнулся и продолжал: — Не трудись, я отвечу за тебя: ничего. А я что умею делать? Ничего. Мы умеем драться, но, кажется, в этом больше не нуждаются. Так вот, хочешь знать, что нас ждет? Мы — безработные. — Он выругался. — Тем лучше, черт возьми! Я предпочитаю всю жизнь быть безработным, чем работать на их проклятую республику!

Он заложил свои большие руки за спину и начал смотреть в окно. Немного погодя он вынул из кармана клочок бумаги и карандаш, приложил бумагу к стеклу, нацарапал несколько строк и протянул мне.

— Вот, возьми мой адрес. Если некуда будет деться, приходи ко мне. У меня только одна комната, но в ней всегда найдется место для старого товарища из отряда Гюнтера.

— А ты уверен, что тебя ждет твоя комната?

Он засмеялся.

— О, это уж точно! — И добавил: — Моя хозяйка вдовушка.

В Г. я сразу отправился к дяде Францу. Было темно, моросил мелкий дождик. У меня не было пальто, и я вымок с головы до ног. Дверь мне открыла жена дяди Франца.

— Ах, это ты, — сказала она, будто мы только вчера расстались. — Заходи же!

Это была длинная сухопарая женщина с пробивающимся на верхней губе и на щеках черным пушком. Вид у нее был скорбный. В полумраке передней она показалась мне сильно постаревшей.

— Сестры твои здесь.

Я спросил:

— А дядя Франц?

Она метнула на меня взгляд с высоты своего роста и сухо ответила:

— Убит во Франции. — Потом добавила: — Надень шлепанцы, наследишь.

Пройдя вперед, она открыла дверь в кухню. Две девушки сидели за шитьем. Я понял, что это мои сестры, но с трудом узнал их.

— Входи же, — сказала тетя.

Обе девушки поднялись и молча стали меня разглядывать.

— Это ваш брат Рудольф, — сказала тетя.

Они подошли, не произнеся ни слова, одна за другой пожали мне руку и снова сели.

— Можешь сесть, это ничего не стоит, — сказала тетя.

Я сел и взглянул на своих сестер. Они всегда были немного похожи, но теперь я уже не мог различить их. Они снова принялись за шитье, время от времени украдкой поглядывая на меня.

— Ты голоден? — спросила тетя.

В голосе ее звучала фальшь, и я ответил:

— Нет, тетя.

— Мы уже поели, но если ты голоден...

— Спасибо, тетя.

Снова наступило молчание. Потом тетя сказала:

— Как ты плохо одет, Рудольф.

Сестры подняли головы и взглянули на меня.

— Это пиджак, в котором я уехал.

Тетя укоризненно покачала головой и взялась за свое шитье.

— Нам не оставили военного обмундирования, потому что у нас была колониальная форма, — добавил я.

Снова наступило молчание. Его опять прервала тетя.

— Вот ты и вернулся!

— Да, тетя.

— Твои сестры выросли.

— Да, тетя.

— Ты найдешь здесь перемены. Жизнь очень тяжела. Есть совсем нечего.

— Я знаю.

Она вздохнула и снова принялась за свою работу. Сестры сидели молча, склонившись над шитьем. Так продолжалось довольно долго. Молчание становилось все тягостней. Напряжение застыло в воздухе, и я понял, в чем дело. Тетя ждала: я должен заговорить о своей матери, расспросить о ее болезни и смерти, и тогда мои сестры начнут плакать, а тетя — патетическим тоном рассказывать о ее кончине. Прямо обвинять меня она не будет, но из ее рассказа получится, что я всему этому причиной.

— Ну и ну, — выждав немного, сказала тетя, — не очень-то ты разговорчив, Рудольф.

— Да, тетя.

— Не скажешь, что ты провел вдали от дома почти два года.

— Да, тетя, два года.

— Не больно ты нами интересуешься.

— Да нет, интересуюсь, тетя.

Комок подступил у меня к горлу, и я подумал: «Вот теперь». Я сжал кулаки под столом и сказал: