Димитр Коруджиев - Дом в наем

Хозяин дважды кликнул сына, ответа не последовало. (Матей сделал вид, что не слышит.) Странная смелость для хрупкого парня… И вообще, чудаки же некоторые люди! Всего-то час воздушного диалога, а расплачиваться потом, возможно, месяцы, годы! „Вы насколько коренной софиец?" – вопрос Матею. „Мои прадеды жили здесь." „Ты смотри, – сказал Васил, – когда встречаю такого человека, всегда мне как-то странно. Не только сам живет в Софии, но и корни его тут. Объяснить не могу… Даже смешно. Со мной так бывает. Черт его знает… ребенком упал неудачно, чуть голову не расколол." С тех пор не может находиться на солнце, лучше всего чувствует себя, когда один в полутемной комнате. В голову лезет всякая ерунда… Только… пусть Матей не подумает, что он хочет выделиться. Нет, он совсем обыкновенный, и в голову лезут посредственные мысли; книги не очень любит, значит, некультурен, а вот ездить ему приятно. Особенно если один в машине (представляет себе, будто это его комната тронулась в путь), однако такое просто нестерпимое счастье редко – всегда просят что-нибудь перевезти, кого-нибудь подбросить, здесь отец отчасти прав.

– Ну-ка, пойди сюда, осел! – взревел хозяин, словно подстерег, невидимый среди ветвей. – Для чего я тебя сюда позвал? Хоть он и режиссер и голову тебе морочит, но я твой отец, не забывай! Матей, ты что же его не гонишь? Таким, как он, артисты милее, чем мать родная!

– Что касается тех людей, – объяснял Васил, – настоящих софийцев…

Он закусил губу: знает пять-шесть таких, они редкость. Им не хватает чего-то важного, что есть у других, но и обратное верно. Вот, разница налицо, отец, другие, да и он сам переносит деревню понемногу в ту сторону… (Махнул рукой, наверное имел ввиду центр столицы.) А Матей что? Приехал сюда, поселился. Хочет город им оставить или из себя выкинуть?

Васил вдруг побелел… Тело его скользнуло немного вниз, казалось, силы покинули его. Стало ясно, чего ему стоили последние полчаса; независимое поведение, открытое пренебрежение по отношению к отцу… Встревоженный и растерянный, Матей поспешил к себе, посоветовав Василу пойти со двора погулять.

„Пустое говорю, – подумал он, когда уже лежал, закинув руки за голову. – Он-то погуляет… А Стефан?"

Что он, вообще, несет другим? Где он в данный момент? В городе или в деревне? Какие искусственные вопросы… Где-то под ним просто дышала земля. Достаточно припасть к ней, обнять ее: она, благодарная, покроется цветами и плодами. „Значит, несу им себя самого, – ответил себе Матей, ему представилась отталкивающая картина роющихся в земле людей, – значит, то, что во мне есть…"

Себя? В этих двоих – все человечество, в этих двоих, противостоящих друг другу.

Он жил, как и раньше, без определенного режима… Сценарий, прогулки, полузабытье, когда время останавливается, а он сливается с ним. Но разговор с Василом оставил след: понятие „софийское происхождение" все чаще казалось ему названием сна, который снится на пороге пробуждения и ждет своего объяснения.

Давным давно, лет сто тому назад, его прадеды сказали „прощай" природе, и, если время – это и расстояние, разве мала та пропасть, что отделяет его от природы? Только благодаря чудесному случаю он не продолжил свой путь к гибели, более того, двигался сейчас в обратном направлении; но есть ли у него цель? Превратиться в крестьянина он не может. Поэтому не знает, что есть город, что – деревня; их не было в нем в той, давно установившейся форме. Может быть, что-то третье? Но существует ли оно? В эту минуту он не испытывал необходимости – нормально ли это? – заниматься определениями.

Но все же чем обернулись для его души, разума, тела эти сто лет? Утонченностью – неопределимым качеством (его ощущают только окружающие, его нельзя приобрести), прокравшимся в изящную пустоту десятилетий, отделявших потерянную теперь природу от неразвитой еще тридцать лет назад техники; сумерками тротуаров, сливающимися с полумраком городских квартир, с музыкой, несшейся над городом, восхитительно исполняемой тысячами неумелых детских рук; пластичной чувствительностью, так напоминающей изгибы старинных буфетов, роялей, столов и библиотечных шкафов; нежностью – она охватывала его, не навязываясь, как незаметны бывают виньетки – объятие и украшение для текста – в больших старых книгах; и еще той постоянной грустью, что по каплям собирается в комнатах, на кухне, в коридоре, стекает отовсюду, совсем как вода с больших черных зонтов, беззаботно оставленных после дождя у вешалки. Откуда струится свет – из окон или из портретов (исполненные достоинства лица на стенах – „моя жизнь", „мой пример")? Портреты – отцы семейных альбомов, вечно обновляющегося начала – длинные платья, шлейфы, вся эта свадебная эстетика, а потом и эстетика всей жизни (приготовление и подношение пищи, например), путь, пройденный от простоты до ритуала.