Борис Виан - Сколопендр и планктон

Зловещий ветер свой завел напев,
Закатной смерти в такт…

Человек сидел за столом
И писал, в бессилии злясь.
Постепенно страницу белую
Покрыла словесная вязь.
Вот наконец и все.
Нажал на кнопку звонка.
Посыльный в фуражке.
Скорей! Вот деньги! На телеграф!
По ступенькам то вверх, то вниз.
Теперь ногой па педаль.
Тормоз. А вот и окно.
Вот бланк. А теперь домой,
Деньги держа в руке.
И километры пути
Вверх-вниз, что твои шаги.
Вдоль поездов, земли.
И все же не как шаги.
Путь длинен по проводам.
Как пленников, гонят вдаль
Слова от столба к столбу.
Не дай Бог, столбы упадут.
И множество долгих верст
За краткий единый миг
— Катушкам спасибо скажи,
Что держат слова в плену.
А тот, кто их написал,
Сидит с сигарой во рту,
Теребя газету рукой.
Ах, версты, версты пути,
Звеня кандалами, брести,
Где дроссель — как надзиратель,
Где слово, как мышь на дне
В синем кувшине медном.
Сигара меж тем догорела.
Волнение прочь. Вот-вот
Получит он весть от Дюдюль.

I
Беретка набекрень, штиблет зеленый лак,
от фляжки коньяка топорщится карман,
красавец и поэт, с утра до ночи пьян,
кутил по бардакам распутник Арманьяк.
Южанин и француз, он свет увидел там,
где пахнет чесноком и купол голубой.
Итак, он был поэт, притом хорош собой,
а значит, ни к каким не склонен был трудам.
Пятерке шустрых дев доверил тело он,
а духом воспарял и вызов слал в века:
кропал себе стихи под сенью погребка,
где всякий нос блестящ, а разум притуплён.
Его мужской приклад, налит тугим свинцом,
исправно по ночам обойму разряжал.
Как жаркий жеребец, он всепобедно ржал:
семнадцать раз подряд — ни разу в грязь лицом!
II
Увы, гнилой упырь, угрюмо устремя
на Арманьяка взор, в котором жизни нет,
зеленый вурдалак, вошел, когда поэт
— о высший пилотаж! — овладевал тремя.
Ужасна сила зла, когда, исполнен сил,
в минуту пылких игр ты разом свален с ног
Несчастный Арманьяк не закричать не мог:
так сифилис его внезапно подкосил.
Отнялся всякий член — такие вот дела!
Еще он бормотал, пуская пузыри…
Вот выпало перо… Снаружи и внутри
был паралич… Но нет! — надежда в нем жила.
Он мог еще спастись! И день, и ночь подряд
сиделки и врачи в него втирали мазь,
и адский инструмент кипел, в котле варясь,
чтоб вену исколоть и обезвредить яд.
III
Но в черепе глухом стихов сплошной клубок,
что выхода не мог найти из тупика
— поскольку наш поэт лишился языка,
— закопошился вновь, всеяден и жесток.
Александрийский стих в двенадцать злых колец
и восьмисложный ямб, свивавшийся в бреду,
и прочая напасть — и все, как на беду,
плодились и ползли, вгрызаясь под конец
в разгоряченный мозг, что болью обуян, —
глаза рептилий-рифм глядят из темноты,
они огнем горят и кровью налиты —
и вот от корки мозг очищен, как банан.
IV
Поэт еще дышал. Прозаик до утра
не дожил бы, когда б сожрали мозг враги.
Поэт — всегда поэт, на что ему мозги?
Он может жить и так. К тому же доктора
терзали полутруп, вводя в него иглу.
Но плотоядный стих знай грыз его и грыз,
плодился и крепчал. Вдруг мышцы напряглись,
и бедный Арманьяк задергался в углу,
забился, захрипел и замер, как мертвец.
Попятились друзья, решив — его уж нет,
в злодействе обвиня невинных спирохет,
но вот один из них решился наконец
и руку приложил он к сердцу мертвеца. О ужас!
Что-то там, в груди, еще жило!
Он поднял простыню и охнул тяжело:
то был гигантский червь, глодающий сердца!