Луи де Берньер - Клад Мамаситы

Сражаясь со спичками и вентилями, Мамасита разожгла две горелки на своей керосинке: на одной она поджарила лепешку из смеси кукурузной и пшеничной муки, а на другую поставила греться наполненную водой крошечную кастрюльку, в которую поместила мелко наструганную панелу [1] Панела — выпаренный сок сахарного тростника, сформованный в плитки или бруски. (Здесь и далее — прим. перев.) и молотый кофе. Когда вода вскипит, получится ароматный напиток, одного глотка которого достаточно, чтобы поднять на ноги мертвого коня. Затем Мамасита извлекла из буфета наполовину пустую бутылку с анисовым агвардиенте [2] Тростниковая водка. налила из нее порцию в стальную кружку и опорожнила ее одним глотком, с удовольствием ощутив, как и в каждый из дней своей взрослой жизни, мощное действие, которое оказывает на организм крепкий алкоголь, принятый натощак. В любом деревенском доме утро начиналось с этого ритуала. Считалось, что агвардиенте убивает глистов и прочих кишечных паразитов. Те же, которые все-таки выживут, будут перепуганы до полусмерти, а это тоже приносит моральное удовлетворение.

Затем Мамасита нарезала тонкими ломтиками зеленый банан, обжарила ломтики в кукурузном масле, завернула их в теплую лепешку и принялась тщательно пережевывать еду своими беззубыми деснами. В том, чтобы завтракать каждое утро одним и тем же образом, есть что-то успокаивающее, думалось Мамасите; кроме того, когда она отправится проведать дона Агостина, тот несомненно подарит ей несколько авокадо и она будет просто обязана успеть съесть их все без остатка, прежде чем они почернеют и размякнут. От этой мысли у нее побежали слюнки.

Мамасита отхлебнула глоток горячего, сладкого кофе. Вкус кофе представлял собой квинтэссенцию породившей его земли: в нем ощущались беспощадные ливни, скудная почва, порочные саванны, упрямые джунгли, надменные горы, проказливые реки. Старуха закурила сигару и почувствовала, как пьянящий дым заполнил все пустоты внутри ее черепа.

Закончив завтрак, она вышла на улицу, все еще сжимая в зубах пуро, [3] Крепкая сигара. и тут же поморщилась от яркого солнечного света. Медленно, шаркающей походкой пройдя по улице мимо возившихся в пыли цыплят, она зашла в маленькую лавчонку, где Кончита торговала выпивкой и мачете. Обе женщины подняли руки в знак приветствия.

— Мне нужен карандаш и лист бумаги, — сказала Мамасита. — Хороший карандаш и хороший лист бумаги.

— Бумагу я тебе дам просто так, — сказала Кончита, — но вот карандаш будет стоить от двух до десяти песо в зависимости от длины. У меня есть один очень даже неплохой, — с этими словами она достала карандаш из ящика. — Если его аккуратно затачивать, он долго прослужит. Кто знает, может быть, даже целый год. Стоит четыре песо.

Мамасита подозрительно изучила карандаш. Когда в чем-то не разбираешься, надо делать умный вид. Повертев карандаш в пальцах, она сказала:

— Я дам тебе авокадо с плантации дона Агостина. У меня его еще нет, но скоро будет.

Кончита вздохнула. Она уже много лет пыталась искоренить привычку к натуральному обмену, бытовавшему среди жителей деревни, но дорога связала эту глубинку с большим миром совсем недавно, а старые привычки умирают с трудом. В любом случае авокадо ей и самой хотелось, поэтому она сказала:

— Ладно, согласна на авокадо, но только большое.

— Я дам тебе очень большое, — пообещала Мамасита, жуя кончик пуро, — а ты не забудь дать мне бумагу.

Кончита вынула из-под стола тетрадь на пружинке, вроде тех, которыми пользуются школьники, и осторожно вырвала из нее один листок, который вручила старой повитухе. Та почтительно взяла его, зажав между большим и указательным пальцами.

— Бумага, — сказала она таким же голосом, каким люди говорят «гром», когда собирается дождь.

Вернувшись в свою хижину, Мамасита осторожно перерисовала на бумагу карту, начерченную ею на пыли, покрывавшей стол. Это была непростая задача. Если налегать на карандаш слишком сильно, пальцы сводит от боли, если же не давить совсем, линии получаются бледными и кривыми, идут вовсе не туда, куда хотелось, и кончаются вовсе не там, где нужно.

— Hijo’e puta, [4] Сукин сын. — ругалась тихонько Мамасита, наслаждаясь возможностью употребить, когда ее никто не слышит, слова, которые никогда не срывались у нее с губ в присутствии посторонних.

С некоторым неудовольствием изучив завершенную работу, Мамасита почувствовала, как горькое осознание собственного невежества смешивается во рту с горьким вкусом сигарного дыма. К тому же зрение у нее стало совсем не то, что было прежде, и, когда она напрягала глаза, линии начинали темнеть и двоиться, разбегаться как муравьи и расползаться как змеи. «Ладно, сойдет, — подумала она, — к тому же, с Божьей помощью, дон Агостин всегда сможет поправить мой рисунок».