Уве Тимм - Открытие колбасы «карри»

– Мое тело было немо и глухо. Почти шесть долгих лет, за исключением кануна сорок третьего года. – Об этом она тоже поведала Бремеру. – Мне было просто говорить о своем прошлом. Он внимательно слушал. Он-то ведь умолчал о том, что у него есть жена. И маленький ребенок. Может, поэтому и не мог ни о чем рассказывать. Я бы все равно привела его к себе и спрятала. И это никак не связано с тем, что он мне понравился. Я бы каждому помогла, кто не хотел больше воевать. Спрятала бы безо всяких. Это, конечно, пустяк, но он заставил бы наших великих споткнуться. Только вот таких нас должно быть много, чтобы свалить их. Взять твою бабушку, она была очень смелой. Как-то раз она даже сцепилась с эсэсовцами. Ты знаешь историю с дубинкой?

– Нет, – солгал я, но лишь для того, чтобы услышать ее из уст фрау Брюкер. Эту историю еще ребенком я неоднократно слышал от своей тети, а случилась она летом сорок третьего года. Бабушка, дочь ростокского булочника, крепкая седая женщина, носившая из-за большого живота корсет, обладательница «Креста за многодетность», никогда не интересовалась политикой. Она занималась воспитанием пятерых детей. Но позднее она открыто выступила против перевооружения. Бабушка жила на Старой Каменной улице и была ответственной за противовоздушную оборону, поскольку славилась своей энергичностью. Во время первого массированного налета на Гамбург, в июле сорок третьего, она вытащила из огня двоих ребятишек, спалив себе при этом волосы, а вместо ресниц у нее остались только малюсенькие желто-коричневые комочки. Русские военнопленные убирали завалы на Старой Каменной улице, худые, голодные, наголо остриженные. Латышские эсэсовцы били их резиновыми дубинками, заставляя работать. Тогда бабушка, повесив на руку стальную каску как хозяйственную сумку, решительно подошла к одному латышскому эсэсовцу, избивавшему пленных, и отняла у остолбеневшего охранника дубинку. Многие были свидетелями ее поступка. «Ну, хватит уже», – сказала она ему. И пошла дальше, и никто не осмелился задержать ее.

– Надо уметь сказать «нет», – резюмировала фрау Брюкер, – как Хуго. Он очень мужественный. Ставит в медпункте компрессы старикам. Я не всегда поступала правильно. И часто на многое закрывала глаза. Но потом мне представился шанс, в самом конце войны. Может, это было лучшее из всего, что я сделала: я спрятала солдата, чтобы его не расстреляли и чтобы он не стрелял в других. А то, что случилось потом, связано с очень скорой развязкой. Понимаешь?

Нет, я не понял, но сказал «да», лишь бы только она продолжила свой рассказ.

Они лежали на кухонном полу, на своем матрасном плоту, и вслушивались в тишину, царившую за стенами дома. Город молчал. Потом они услышали, как где-то далеко проехала машина с громкоговорителем. До них донесся квакающий, искаженный голос из репродуктора. «Слышишь? – спросил он. – Ты поняла что-нибудь? Что он говорит? Это по-немецки?» Она прислушалась: «Чушь». И принялась рассказывать о том, как здесь в первые военные дни учили делать затемнение, тогда по городу так же ездили машины с громкоговорителями. Теперь они учат, как защищаться от русских. У них ведь тоже есть самолеты. Но, говорят, они как мухи вареные. «Тихо, – оборвал ее он, – замолчи наконец!» Черт побери, он по-настоящему разозлился. Но она продолжала говорить, упорно и с какой-то лихорадочной поспешностью. Он вскочил на ноги и кинулся к окну. «Осторожно! – крикнула она. – Не открывай окно». Громкоговоритель замолк. «Похоже на английский язык», – сказал он. «Глупости, просто говорили на портовом жаргоне, кто-то из окружного руководства, я узнала его. Это Френсен». В ожидании Бремера она приподняла одеяло. Но он не стал ложиться, натянул морскую форменку и подошел к окну. Так он стоял с голыми худыми ногами и таращился на улицу.

Всеобъемлющая глубокая тишина. Время от времени над городом пролетали бомбардировщики. Но никаких взрывов. Лена уснула. Во сне она причмокивала. Он опять улегся в постель. Посреди ночи только раз коротко взвыли сирены, будто город издал стон, пробудившись от страшного сна, наполненного горящими деревьями, плавящимся асфальтом и резкими всполохами света. Когда-то он нес вахту на своем сторожевом корабле далеко на севере, пока благодаря значку конника его не перевели в другое место. Скакать на коне – это он любил. Ему стоило лишь провести рукой по крупу лошади, вспотевшей от скачки лошади, и потом понюхать ладонь, чтобы ощутить запах ветра, лошадиного пота и кожи, который оставался на руке, навевая воспоминания о Петерсхагене, о Везере, о лугах, простиравшихся до самой реки, которая несла свои воды между извилистыми берегами не столь стремительно, но приметно, с многочисленными маленькими водоворотами.