Кейт Мортон - Когда рассеется туман

Я сразу заметила, что мама постаралась прибраться там как можно лучше. На прикроватном столике стояла ее любимая ваза, подарок бабушки, — белая, с тюльпанами — в ней гордо торчал букет подвядших маргариток. А подушка, которую она обычно подкладывала под спину во время шитья, теперь, хорошенько взбитая, лежала на диване и старательно делала вид, что всю жизнь служила только для украшения.

Комната блистала идеальной чистотой — после стольких лет работы горничной мама отлично знала, что такое уборка, — но была гораздо меньше и беднее, чем мне помнилось. Желтые стены, такие яркие когда-то, выцвели и словно бы покосились, так, что только старый вытертый диван да стулья удерживали их от падения. Картины с видами моря, вдохновлявшие мое детское воображение, потеряли очарование и казались старыми и безвкусными.

Мама принесла чай и села напротив. Я глядела, как она наливает его в чашки. Две. Значит, больше никого не будет. Уборка, цветы, подушка — все это для меня.

Я взяла предложенную чашку и заметила на краю маленькую щербинку. Мистер Гамильтон такого бы не потерпел. В Ривертоне не было места битой посуде, даже для слуг.

Мама обхватила чашку двумя руками, и я увидела, как искривились ее пальцы. С такими руками много не нашьешь. Я гадала, давно ли это с ней и как же она теперь зарабатывает на жизнь. Каждую неделю я отдавала ей часть жалованья, но этого явно было недостаточно. Попытавшись осторожно расспросить ее, я услышала:

— Не беспокойся. Мне вполне хватает.

— Почему ты ничего не говорила? Я могла бы отдавать тебе больше. Мне все равно не на что тратить.

На усталом лице мамы отразилось сомнение. Она явно колебалась, но потом решительно вздохнула:

— Нет, Грейс. Ты и так делаешь для меня все возможное. Незачем тебе расплачиваться за мои грехи. Не твоя это забота.

— А чья же еще?

— Ты, главное, не повторяй моих ошибок.

Я собралась с духом и осторожно спросила:

— Каких ошибок, мам?

Она сжала губы и отвернулась, я молча ждала, сердце колотилось, как бешеное. Неужели мама, наконец-то, откроет мне тот секрет, что стоял между нами, сколько я себя помнила…

— Всяких, — сказала она в конце концов, снова поворачиваясь ко мне. И тут же сменила тему. Стала расспрашивать о доме, о семействе — все как обычно.

А чего я, собственно, ожидала? Что мама вот так вот вдруг изменит своим привычкам? Потока тяжких откровений, которые объяснят мамину желчность и раздражительность, так долго мешавшие нам стать ближе друг к другу?

Наверное, именно этого. Что ж, я была молода, и это единственное, что может меня извинить.

Однако я рассказываю быль, а не сказку, поэтому ты не удивишься, узнав, что ничего такого не произошло. Я лишь проглотила горький комок разочарования и рассказала ей про погибших, не в силах побороть чувство собственной исключительности от причастности к жизни хозяев. Сначала майор — мрачный мистер Гамильтон держит в руках телеграмму с черной каемкой, пальцы Джемаймы дрожат так, что она не может вскрыть ее, а потом — всего лишь через день, — лорд Эшбери.

Мама отставила чашку и медленно покачала головой — жест, подчеркнувший ее длинную, тонкую шею.

— Это я уже слышала. Только не знала, верить или нет. У нас в деревне любят посплетничать.

Я кивнула.

— Так отчего же умер лорд Эшбери?

— Мистер Гамильтон говорит, что это был удар. Да и жара виновата.

Мама размеренно кивала, втянув щеки.

— А что говорит миссис Таунсенд?

— Что это ни то, ни другое. Говорит, что он просто-напросто умер от горя. — Я невольно понизила голос, подражая благоговейному тону кухарки. — Что смерть майора разбила сердце его светлости. Пуля, попавшая в грудь сына, унесла с собой все мечты и надежды его отца.

Мама невесело улыбнулась, продолжая медленно покачивать головой и не отводя глаз от морского пейзажа на стене.

— Бедный, бедный Фредерик, — пробормотала она.

Я страшно удивилась и поначалу решила даже, что не расслышала. Или мама ошиблась, назвав не то имя, потому что фраза ее не имела смысла. Бедный лорд Эшбери. Бедная леди Вайолет. И Джемайма бедная. Но Фредерик?

— За него не волнуйся, — сказала я. — Он может унаследовать дом.

— Не в деньгах счастье, моя девочка.

Я терпеть не могла, когда мама начинала говорить о счастье. Поговорка в ее устах приобретала какой-то издевательский оттенок. Кто угодно мог давать такие советы, только не мама, с ее тоскливыми глазами и пустым домом. Мне будто делали замечание за проступок, «которого я не совершала.