Кристина Клайн - Картина мира

– Фу, Оскар, фу! – одергивает его она. – Заходи уже бога ради.

Кот – калачиком на зачехленном кресле.

– Брысь, Том, – говорит Гертруд, хлопая в ладоши, кот лениво подчиняется. – Садись, – велит она мне. – Печенье? Вот только испекла.

– Пока не надо, спасибо.

– Вот так-то ты и остаешься худой! – говорит она. – Воздерживаешься, как моя сестрица. Я пытаюсь, вот честно, однако не понимаю, как можно устоять перед теплым сахарным печеньем.

В доме уютно; в камине тлеют угли. Гертруд бросает в огонь еще одно полено, я устраиваюсь поудобнее. Родителей дома нет, они навещают родню в Томастоне, говорит Гертруд; братья – где-то с друзьями. Оскар растягивается у очага, брюхо-баклажан вскоре вздымается и опадает в довольном сне.

Болтаем о большом урожае картошки и репы в этом году; рассказываю о лисе, что утащила у нас из курятника трех кур, и как Ал изловил ее и убил. Гертруд выспрашивает рецепт моего знаменитого жареного пирога с яблоками, объясняю его пошагово: как чистить и тоненько нарезать яблоки, как обжаривать кусочки на малом огне в сковородке с толстым дном, добавляя струйкой сахарную патоку, пока яблоки не размягчатся посередке и не захрустят по краям, а следом надо вытряхнуть яблоки на тарелку. (Не рассказываю, что переворачивать сковородку самостоятельно я уже не могу, приходится просить кого-то из братьев.)

Юбка, которую я шью, – из бежевого хлопка, со складками и карманами. Перед походом к Гертруд я прогладила ткань утюгом – загиб в один дюйм, по всему подолу, и теперь подшиваю ее. Стежки у меня мелкие, опрятные, отчасти потому, что приходится очень сосредоточиваться, чтобы получалось хорошо. У Гертруд они неряшливые. Она чуть что отвлекается, ее распирает от сплетен, какими хочет поделиться. Эмили Джоунз родила мертвого ребеночка в начале лета, до сих пор из дому не выходит, бедняжка. У Эрла Стэндина беда с выпивкой. Его беременная жена заявилась на прошлой неделе в “Фэйлз” с фингалом, но всем сказала, что налетела на столб. Сара Стюарт вышла замуж за кузнеца из Рокленда, с которым познакомилась на танцах, но болтают, что у нее роман с его братом.

– А ты что слыхала? – спрашивает она.

Я подношу ткань к глазам, хмурюсь, делаю вид, что огорчена пропущенным стежком. Чем больше она трещит, тем меньше мне хочется разговаривать самой. Знаю, она алчет послушать про Уолтона, но это я держу при себе – не верю, что она не перемелет эту историю в труху. Гертруд терпеливо ждет, шитье – на коленях.

– Ты сфинкс, Кристина Олсон, – говорит она наконец.

– Я зануда просто, – отзываюсь. – Никто мне ничего не рассказывает.

– А как же Рамона Карл и этот Харленд Вудбери? Я слыхала, он к ней неравнодушен.

Человек по имени Харленд Вудбери и впрямь приезжал этим летом из Бостона повидаться с Рамоной в Кушинге. Но после его отъезда Рамона посмеялась над его пухлыми щечками и шляпой-пирожком.

– Понятия не имею, – отвечаю.

Она лукаво поглядывает на меня.

– Ну, я слыхала кое о чем, на что ты, может, прольешь свет. – Она облизывает указательный палец и мусолит разлохмаченный кончик нитки. – Слыхала, – продолжает она, продевая нитку в иголку, – что некий молодой человек из Гарварда никак не может определиться.

По мне прокатывается волна – от самой макушки, как тепловой удар. Пальцы дрожат. Я откладываю шитье, чтобы Гертруд не заметила.

– Ты же наверняка понимаешь, что подобный мужчина… – говорит она мягко, словно с ребенком. Вздыхает.

– Подобный – это какой? – спрашиваю я резко и тут же жалею, что втянулась.

– Ну, ты понимаешь. Образованный, приезжий. – Она тянет руку, гладит меня по ноге. – Словом, как говорится, не складывай все яйца в одну корзину.

– Ладно, Гертруд.

– Я знаю, ты держишь свое при себе, Кристина.

И не хочешь об этом говорить. Но я не могла, по всей совести, упустить время и не сказать тебе, что́ думаю.

Киваю, держу рот на замке. Не заговорю – и ей не удастся.

Добираясь домой от Гертруд, я рассеянна, вся в мыслях, и тут нога застревает в колее, я падаю. В падении стараюсь податься в сторону, чтобы не попортить сверток с недошитым платьем, приземляюсь на правый бок. Меня пронизывает болью в правой ноге. Обе руки ободраны. Стряхиваю с них грязь, и тут же выступает кровь. Нога подвернута, ступня торчит неестественно. Сверток порван, испачкан.

Без толку звать на помощь – никто не услышит. Если нога сломана, если не смогу встать, найдут меня, вероятно, лишь к утру. До чего же глупо это – отправляться на ночь глядя в холод, одной, – и ради чего?