Кристина Клайн - Картина мира

Ребенок рождается без затруднений. Мама уже привыкла. Но после рождения Фреда она меняется. Когда нужна младенцу, встает не спеша. Посреди дня вручает его Маммее и идет прилечь. Фред вопит, требует молока, мама не дает, и Маммее приходится разводить коровье водой и добавлять туда чуточку сахара. Сует мыльный камень в духовку, обертывает тряпицей и кладет Фреду в колыбель, когда тот спит, но это маме не замена, приговаривает она.

Мы с Алом спешим из школы домой – вынуть Фреда из кроватки и покачать в кресле, искупать его в жестяном корыте. (Перед купанием он воняет кисло и сыро, словно его вытащили из земляной ямы в поле. А после купания пахнет, как щеночек.) Все стараемся придумать, как развеселить маму. Маммея печет фунтовый кекс с лимонными корками – мамин любимый. Папа строит комод для ее белья, с четырьмя ящиками. Синий – любимый мамин цвет, и я решаю удивить ее – раскрасить то-сё в доме в синий.

Ал, когда я излагаю ему свою затею, качает головой.

– Если стул покрасить, это не поможет.

– Я знаю, – говорю я, но надеюсь, что все же поможет.

Спрашиваю разрешения у Маммеи, зная, что папа не одобрит.

– Замечательно, – говорит она и выдает мне денег на краску.

После школы я покупаю галлон самой яркой синей краски, какая находится в универмаге О. С. Фэйлза и сына, [9]две кисти с конской щетиной, жестяной поддон и банку скипидара, прячу все это в зарослях, когда устаю тащить домой. Назавтра иду проверить то место, а там ничего нет. Опасаюсь, что кто-то украл мои припасы, но, оказавшись дома, вижу их в сарае.

– Я все равно считаю, что это дурацкая затея, – говорит Ал, – но не одной же тебе всю работу делать.

Мокрая краска – цвета пера синешейки и блестит, как гладь озера. Мы с Алом оттираем старой ветошью двери сарая, раму и ободья фургона, салазки, решетку для сена и горшки с геранью. Начал красить – остановиться нет мочи. Отправляемся к Фэйлзу за добавкой, возвращаемся и красим парадную и заднюю двери – и все рамы кроватей.

Уговариваем маму спуститься и посмотреть, что мы для нее сделали, и она обнимает нас с Алом.

Все потихоньку налаживается. Теплеет, и мы с мамой опять отправляемся в отлив на прогулки на остров Малый, но теперь берем с собой и моих братьев. Ал убегает в травы, Сэм собирает морских звезд в лужицы на мелководье. Мы бродим по галечному пляжу, ищем ракушки и устраиваемся на привал под старой елью. Мама снимает с себя малыша Фреда, укладывает на спинку, Фред воркует и курлычет. Я сажусь на валун, наблюдаю за мамой. Кажется, ей лучше. Но время от времени я вижу, как она вперяется в пространство, на лице – ничего, и это меня тревожит.

Миссис Краули опрятным почерком выписывает на доску стихотворение Эмили Дикинсон, и по классу расползается ворчание.

– Это шестилетка написала, что ли?

– Что это за тире сплошные? Грамматика такая?

– Мой дедушка говорил, что она просто чудна́я старуха. Христова невеста, – говорит Гертруд Гиббонз, наша классная всезнайка.

– У Эмили Дикинсон действительно была тихая жизнь, – говорит миссис Краули, закладывая выбившуюся седую прядь за ухо. – Один мужчина разбил ей сердце, и она стала эдакой затворницей. Всегда одевалась в белое. Никто и не догадывался, что она – поэт: ею восхищались из-за ее чудесного сада. Она часами просиживала за маленьким письменным столом, но толком никто не ведал, чем она занимается. После ее смерти в ящике стола обнаружили папку со стихами. Многие страницы, исписанные четким почерком, с очень странной разметкой, сами видите. Сотни и сотни стихотворений.

Переписывая с доски в тетрадку, проговариваю слова:

– Даже не в рифму, – говорит Лезли Бур.

– О чем же оно, по-твоему? – спрашивает миссис Краули, воздевая мелок.

– Не знаю. Ей кажется, что ее жизнь не имеет значения?

– Это одно из толкований. Кристина, а ты как думаешь?

– Думаю, она видит себя отличной от большинства людей, – отвечаю я. – И даже если ее считают странной, она знает, что не одна такая.

Миссис Краули улыбается. Вроде бы собирается что-то сказать, но передумывает.

– Братский дух, – говорит она.

После занятий я спрашиваю у нее, можно ли мне почитать еще стихов этой поэтессы, о которой я раньше и не слышала. Беру со стола миссис Краули маленький синий томик в твердом переплете, и та показывает мне, что Эмили Дикинсон часто применяла четырехдольный размер, перемежая строки из восьми и шести слогов – такая стихотворная форма характерна для гимнов. Что большинство своих стихов Дикинсон написала с неточной рифмой: рифмуемые слова похожи, но не один в один. А еще она применяла прием под названием “синекдоха” – это когда часть занимает место целого.