Александр Покровский - Бортовой журнал 2

Чем дальше от Москвы, тем лучше у людей глаза. Будто умыты они, что ли. И улыбки. Хорошо они улыбаются. А еще они смотрят вдаль так, словно прислушиваются к чему-то. Точно слышат они что-то, только им одним ведомое.

И вот говоришь им: «Деньги», – а они тебе говорят: «Да, да, да, хорошо. молочка выпейте. Сейчас крыночку принесу. У нас хорошее молочко. Трава нынче вон какая, опять же, дожди. Дожди-то полосой шли. И всё-то через нас.

Вот трава и поднялась, в силу вошла. А уж как ее живность вся любит-то. Вам еще молочка принесть?» – вот так выпьешь тут молока и становится тебе понятно, что не играют тут деньги совершенно никакой роли.

Ах ты, Русь, Русь! Кто же тобой управлять-то сможет? Кто решится на такое? Всех ты переживешь, всех утянешь к себе и в себя. Вон монголы пришли. Они скакали и скакали на своих косматых конях. Всё в Европу норовили попасть, сердешные, всё мечтали коней поить где-то там, за Дунаем, но чем дольше они скакали по Руси, тем меньше становились – то в вершок величиной, а то и в полвершка вместе с лошадью, а потом и вовсе затерялись среди травы, средь полей да лесов. Все как в землю ушли. Поглотила их Русь. Умыкнула.

А она всех поглощает. Кто-нибудь видел тут монголов? Может, вам и обры встречались? Или викинги? Скифы, хазары, печенеги, булгары? Все они теперь русичи. И говорят они на русском языке. Хотя есть, конечно, особенности. Есть народности, татары например, и свой татарский язык они сильно блюдут.

Но у них у всех русские лица.

А у русских – лица татарские, а то и печенеги среди них мелькают или хазары, угры и мордва.

А язык? Русский язык. Сколько раз он менялся! Он живой, он лоснится, он упругий, он, как змея, сбрасывает кожу только затем, чтоб покрасоваться или стремительным бегом проскользнуть меж камней и уйти. Только был – и уж нет его. Вымолвил – не поймаешь. Все полюбят его. Все станут на нем говорить и думать, стоит им только ступить на эту землю. Стоит им только попасть хоть один раз на Русь, и она уже не отпустит, затянет, на манер дремучих болот. Нет, не вырваться от нее ни французу или даже германцу, ни удмурту, корейцу, китайцу– все-то здесь они лягут и исконно русскими людьми.

Мечта всех времен: чтоб за Емелю щука работала.

Надпись на надгробии: «Россия-мать, когда б таких людей ты вовсе бы не посылала миру, давно бы все тут расцвело!»

Есть такая история.

Жил-был однажды такой парень – Иисус Христос. Он всюду говорил о любви.

А евреи ждали прихода человека, который возглавил бы восстание против римлян. Причем евреи тех времен ничем от римлян не отличались. И те и другие отлично резали друг другу головы.

В те годы люди были отменными головорезами. И вот среди этих головорезов бродит человек, который говорит о терпимости к ближнему.

После того как евреи поняли, что толку от него не будет, они объединились с римлянами. То есть головорезы на время забыли свои распри и прониклись общей ненавистью к человеку любви.

Что такое политика? Ой, ребята, ну и вопросы! Я-то, грешный, думал, что всем все давно известно. Ложь, конечно. Маленькая, большая, повседневная, крупная, мелкая. Политика лишена совести. Нет там такого института – института совести. Совесть – прочитай по слогам: «со», а потом – «весть». Это значит, как говорит наш Коля, что ты с вестью заодно. А весть – это не твое. Это тебе послали, дали, вручили – пользуйся.

Этого цыпленка нам принесла Лара. Маленький такой, желтенький.

Мы посадили его в коробочку и кормили пшеном.

А попку мы ему мыли под горячей водой. Подставляли ее под кран. Моем, а он орет.

Он очень любил сидеть на голых ногах. Придет кто-нибудь, сядет за стол, а он тут как тут – прибежит со всех ног и усядется на ногах, а потом пригреется, нахохлится, опустится на живот и задремлет.

А потом он подрос и любил взбираться на плечо. Там он усаживался и начинал теребить клювом сережки, если сидела дама, и пощипывать мочку уха, если мужик.

Я его однажды посадил на солнце, так его так разморило, что он сидел, сидел, клевал носом, а потом как рухнет клювом в подоконник, и ослабел, растекся по нему– крылья, голова и ноги – все в разные стороны. А я испугался – думал, сдох – и тронул его. Тут-то я и увидел, как этот орел просыпается. Он просыпается, как человек, которого внезапно толкнули – то же взбалмошное выражение и практически тот же крик.

Очень он не любил, чтоб его в кладовке закрывали. Мы его там на ночь помещали. Он вечером сидел рядом, крепился, да нет-нет и свалится, засыпает, значит. Тогда мы ему и говорим: «Иди в кладовку!» Что тут поднимается, возмущение: «Ко-ко-ко! Как. кая кладовка! Все здесь, а я туда? Фигушки!» – ну тогда его за шкурку и за дверь.