Бертон Уол - Высшее общество

– Дорогая, не говори о ядах, – сказала Консуэла. – Я не переношу яды. Меня травили ядами в течение многих лет, до тех пор пока этот ужасный человек в Берне не удалил мне все зубы. Но он был прав, совершенно…

– Не обращай внимания, я все равно расскажу ему, – прервала ее Вера, улыбнувшись улыбкой владельца редкого, но капризного животного, который ест только виноград. Она не хотела слушать историю о зубах Консуэлы. Для нее всегда было тягостным испытанием видеть, как та вынимала вставные челюсти, прежде чем заняться любовью.

– Она индианка, двухсотлетнего, я думаю, возраста. Она не ест ничего, кроме сосновых орешков, измельченных в кашицу. Каждый день она садится на большой каменный горшок, наполненный водой, и таким образом ставит себе клизму, втягивая воду внутрь.

Пол расхохотался, но быстро остановился, так как Вера посмотрела на него с возмущением. Кроме того, не в этом состояла суть повествования.

– Вы хотите сказать, – Пол слегка задыхался, – что вы учитесь тоже…

Тогда Ходдинг и Сибил тоже захохотали. Сибил смеялась звонко, потому что ее учили, что звонкий смех красив и приятен, но кроме того, она начала нервничать.

– Дорогая, нет, – вмешалась Консуэла, – ты не должна им рассказывать все…

– Вот еще! – Вера протестующе подняла руку. – Нельзя беспокоиться о достижении цели – это может испортить удовольствие от самого путешествия. Как часто я тебе это повторяла, дорогая?

Консуэла опять смутилась.

– Эта замечательная женщина, которой сейчас двести лет, а может быть, даже больше, эта женщина, – Вера стала рассказывать быстрее, так как боялась, что ее опять прервут, – знает все тайны древних жрецов от и до. Наговоры, зелья, привороты. Она вылечила ту толстую индианку, как ее имя?

– Что-то вроде Фанесток. Я чуть было не вышла замуж за человека по имени Фанесток, но он хотел, чтобы мы ушли от мира в пустыню. Но в чем же суть дела, в конце концов? – Консуэла становилась рассеянной. – А вот в чем, – заметила Вера. – В цветах в ее котомке. Она всегда таскает за плечами котомку с мимозой. Меня всегда тошнит, если я приближаюсь к мимозе. Она – мимоза – вылечила нашу индианку от опоясывающего лишая. Лишая? А не от чесотки?

– О, Боже, – простонала Консуэла. Ее лицо выражало подлинную муку. – Не произноси при мне это слово. Четыре месяца! Целых четыре месяца я промучилась этой ужасной болезнью. Я пристрастилась к морфию и одновременно обратилась в католичество. Ты должна оставить эти разговоры, дорогая. Если бы стала католичкой…

– Но ты забыла, дорогая, – Вера повернулась к Ходдингу, чтобы он зажег ей сигарету. – Я уже католичка. Вот почему я начала…

– Любовь моя, – сказал Ходдинг, беря Сибил за руку, – ответь мне, что значит весь этот бред?

– Ну хорошо, поскольку это перестало быть секретом, – она одарила Пола прощающим взглядом и улыбкой. Она улыбнулась ему потому, что Пол разозлился, прочитав в ее глазах прощение. – Я просто пошла к ней и попросила ее что-нибудь для… ну для возбуждения, я имею в виду…

Ей не удалось закончить. Неожиданно раздался звук распиливаемого стального листа, если только возможно, чтобы такой звук зародился в человеческом горле. И все четверо оказались сомкнутыми огромными мощными лапами.

– Баббер, – первой завизжала Консуэла. – Mais vraiment, са c'est… c'est… [10]

– Брось трепаться по-итальянски, крошка, зряшное дело.

Баббер Кэнфилд освободил их из своих объятий и в качестве приветствия толкнул Консуэлу своим необъятным животом. И пока она отступала от него маленькими шажками, похожая на детский мячик, отскочивший от кучи мусора, он развернулся к ним всем телом и громогласно расхохотался.

– Давай, собери их там, в другой аллее.

– Che razza di buffone, [11]– сказала Вера с презрительной гримасой.

– Все вы, иностранцы, порченные, – взревел Баббер, едва переводя дух и не обращая внимания на возмущение графини. – Из вас вся жизнь вытекла. Ты совсем завяла, крошка. Во мне-то есть жизнь. Мне за шестьдесят перевалило, а я любого кролика обскачу.

Пол, наблюдая, как грудная клетка Кэнфилда вздымается вверх и вниз при каждом взрыве его хохота, вспомнил, как он впервые, еще юношей, увидел, как вынимали двигатель из старого автомобиля. Тяжелый блок слегка покачивался, подвешенный на цепях. Это было одновременно комическое и внушающее благоговение зрелище. Именно благоговение, ибо даже в конце своего пути он излучал мощь и силу.

Удивительным образом, казалось, Кэнфилд уловил ход его мыслей.