Бертон Уол - Высшее общество

– Это и вправду так?

– Да. А теперь о Карлотте…

– Я не расположен говорить сейчас о Карлотте, неужели непонятно?

– Гм, – а затем Сибил добавила: – Хочешь, положи голову мне на колени.

Ходдинг ответил:

– Да, – и лег.

– Мы больше не будем говорить об этом, – сказала Сибил с твердостью. – Мы едем домой, я согрею тебе молоко. Мы продолжим разговор после того, как я уложу тебя в постель.

Ходдинг ничего не ответил. Она послюнявила палец и нарисовала единицу на стекле машины.

Сибил помогла Ходдингу снять мокрую одежду, сунула его под теплый душ, затем облачила в пижаму из плотного шелка, которую она купила ему в Париже. Теперь она сидела на его животе и проверяла, как усваивается теплое молоко, сдобренное хорошей порцией виски. Она ухитрилась, проделывая все это, переодеться в ночное белье и постаралась выглядеть достаточно (но не слишком) сексапильной. Безжалостная, она возобновила свою атаку.

– Тебе лучше?

Ходдинг промычал что-то из своего стакана.

– Если ты думаешь, что я собираюсь натереть тебя камфарой, то ты сумасшедший.

Ходдинг заморгал:

– Почему все толкуют об этом?

– Всем все давно известно. Она проделывает это со всеми. Камфара вызывает покраснение кожи, разве ты не знаешь этого?

– Откуда, черт возьми, ты все это узнала?

– От камфары на короткое время распухает тело. Никакой боли, зато обо всем забываешь. Ты этого хочешь? Скажи, ради бога!

– Это невыносимо.

– Ты не ответил на мой вопрос: хочешь ли ты быть розовеньким и пухленьким? Не видишь ли ты в этом связи с «эдиповым комплексом»? Ведь она тоже розовенькая и пухленькая.

– Пожалуйста, слезь с моего живота.

– Не слезу. Тебе придется сбросить меня. Тебе придется быть агрессивным.

– Я действительно не чувствую… серьезно, Сибил, почему ты это делаешь?

– Серьезно? Потому что я тревожусь за тебя. Потому что я думаю, что ты замыкаешься в себе. Ты становишься… как ты это произносишь? Имбрионом… эмбрионом…

– Эмбрион.

– Ладно. Если тебя пугают гонки, то либо преодолей свой страх, либо брось это дело. Но твои делишки с Карлоттой – это просто бегство от действительности. Это может привести к катастрофе твоего «эго». И я хотела бы, чтобы ты проконсультировался с доктором Вексоном.

– Я уже обсуждал вопрос гонок с доктором Вексоном много раз. Он сказал, что несмотря на риск все в порядке, если это дает мне чувство удовлетворения. И если я пойму, что гоночная машина является на самом деле проекцией моей… моей…

– Твоей штуки, – сказала Сибил неожиданно застенчиво.

– Да.

– И ты понимаешь это?

– Да, конечно.

– И, конечно, ты боишься?

– У меня достаточно оснований бояться. Только сумасшедший не боялся бы.

– Да. И это выводит тебя из строя?

– Я бы не хотел, чтобы ты разговаривала со мной тоном доктора Вексона.

– Это потому, что я много слушала тебя. К тому же я актриса. Я ничего не могу с собой поделать.

Ходдинг задумчиво молчал. После долгой паузы, он наконец сказал.

– Стыдно. После такого труда. Стыдно перед Полом.

Сибил не ответила.

– Здесь замешаны и другие люди. Они удивительно преданы делу. И не только из-за денег.

– Было бы здорово… – сказала Сибил ласково.

Он улыбнулся.

– Да, если мы выиграем.

Сибил нахмурилась и сложила руки у него на животе.

– Ходдинг, – сказала она, – я хочу быть с тобой честной до конца. – Она дернула головой. – Я не думаю, что у нас много шансов на будущее. Как ты думаешь?

– Нет, – сказал он тихо. – Я думаю, что их никогда и не было.

– Возможно, – продолжала она, – что оба вы изувечитесь или погибнете в этих гонках.

Он кивнул.

– Но если ты хочешь принять в них участие, я поддержу тебя. Я сделаю все, что от меня зависит. Теперь скажи: чего ты хочешь?

Ходдинг долго смотрел ей в глаза. Впервые за многие месяцы они смотрели так друг на друга.

– Ты действительно чертовски мила, – сказал он наконец. – Действительно. – Он помолчал. – Я думаю, я приму участие в гонках. А еще я хочу… – он обнял ее за бедра и рывком придвинул к себе.

Сибил заколебалась, и этого было достаточно, чтобы уголки рта Ходдинга собрались в морщинки разочарования, И именно этот знак, этот символ детской обиды, заставил ее поцеловать его нежным, глубоким поцелуем – в той привычной, беглой манере, которая избавляла от всякой необходимости думать. И все же в самых отдаленных, глухих уголках ее мозга лежала осознанная уверенность, что если бы она не перестала думать, если бы она не совершила это инстинктивное и ритуальное действо, то она бы погибла от паралича или истерики. Но эта уверенность была бледным призраком, эхом намека, так что она вскоре освободилась от него.