Ольга Комарова - Грузия [Рассказы]

Гедда Габлер… Я спалю твои волосы — туда-сюда…

— Привет, Лизавета.

— А, привет, слушай, я убегаю, меня ждут уже, там у подружки свадьба, все лучшие люди будут. Ну все. Вот тебе Ванька. Еду сами приготовите — мне некогда.

И выскочила. Вся такая хорошо одетая, душистая. А мне тут Ванька. Иван Лизаветович, как мы его звали, потому что никто не знал, как зовут его отца, а Лизка никому никогда не говорила, от кого родила сына.

Ванька выскочил в коридор с автоматом.

— Тра-та-та-та-та!

Я упала на пол, потому что умнее ничего придумать не могла.

Ребенок подошел и наступил мне ногой на горло.

«А не убить ли мне этого ребенка? Насколько же он гадкий, невоспитанный! — Так я думаю, лежа на полу с ногой на горле. — Силы небесные!»

— Машка, ты дура.

— Сам дурак, — сказала я, отряхиваясь. — Рассказать тебе про разбойника Комарова? Мне про него бабушка рассказывала.

— Давай, только я при этом буду тебя душить, — сказал Ванька, бросая автомат в сторону.

— Тогда я не смогу говорить, — театрально прохрипела я.

— Ладно, я тебя потом буду душить.

— Так слушай. Был у него конь. И ходил он с хлыстиком и уздечкой на конный базар. Всем говорил, мол, пойдем ко мне, я тебе коня дешево продам. Ну какой-нибудь приезжий крестьянин с ним с базара уходил, а тот его приведет к себе на двор, коня, стало быть, показывать, и тюк его топором по носу.

— Ха-ха-ха! Врешь ты все.

— Я не вру, — обиделась я. — Я тоже сначала думала, что это все неправда, и моя бабушка сама этого Комарова выдумала, чтобы дедушку подразнить, а оказалось, нет. Мне как-то одна симпатичная московская старушка в черном берете, едва прикрывающем лысину, сказала, что их в детстве не бабой-ягой пугали, а все тем же Комаровым: «Не ходи далеко от дома, а то тебя Комаров утащит…» И песня про него есть.

— Дрын!

— Алло.

— Машка, это я. Не съел тебя мой сын?

— Дожевывает. Сейчас проглотит.

— Слушай, дело такое. Ты все равно с дитем сидишь — тут, понимаешь, еще трое, родителям некуда было девать, так они их с собой привели. А тут, понимаешь, накурено, шум, бутылки, флирт по разным уголочкам. Забери их, а? Бери Ваньку — на такси они скинутся — приезжай, забирай их к чертовой матери и катись обратно — ты настоящий друг.

— Одевайся, — сказала я своему мучителю.

— Не умею, — с вызовом ответил он. — Сама меня одевай.

— Не умеешь, так научишься. Или сиди дома один.

Я поймала себя на мысли, что мне все равно — не мой же он ребенок. Издали с каким-то гнусным удовольствием наблюдала, как он с трудом натягивает на себя одежку за одежкой, педантично соблюдая последовательность, установленную мамой. Свитер он надел задом наперед, но я сделала вид, что не заметила этого. А уж как он застегивал шубку! Это выглядело так комично, что я даже изрядно повеселилась.

Через минут тридцать пять, забрав этого с горем пополам одетого ребенка, я лениво вышла на ближайшую людную улицу и поймала очаровательное такси.

Вскоре я ехала уже обратно, на этот раз окруженная четырьмя маленькими гадами. Как они орали!

До дома оставалось совсем чуть-чуть, как вдруг они завопили:

— Кафе-мороженое! Кафе-мороженое! Дядя, остановите!

Дядя остановил. Я расплатилась, и мы действительно пошли в кафе, потому что мне было все равно. Их родители — свадебные гости — дали мне немножко денег, чтобы я их обедом покормила. Почему бы детям не съесть мороженое на обед? И вообще мне все это надоело. Я, может быть, вчера довела до логического конца Акашино послушание, я есть замечательный воплотитель недоносков, а мне еще богемным детям обеды готовить? Да пошли они в задницу, пусть, пусть, вот вам, дорогие мои, по третьей порции мороженого с орехами, хоть лопните.

— Вот бы ты была моей мамой, — мечтает одна девица.

Да, как же! Очень ты мне нужна. Знаете, за что меня дети любят? А за то, что мне на них наплевать, наплевать.

Во дворе стояла какая-то общипанная елка в серпантине. Кто-то, наверное, выкинул ее после Рождества, а дети воткнули в сугроб, чтоб интереснее было. Ну весь этот выводок, конечно, захотел погулять.

— А мне что? Гуляйте, — сказала я и отправилась в Лизкину квартиру одна.

Интересно, а если бы все эти малыши от пяти до семи лет вот сейчас бы взяли и умерли — было бы мне стыдно? Я подошла к окну и приложила руки к стеклу — почему у меня руки всегда такие неприятно теплые? У меня вообще нормальная температура 37,5, правда!

Интересно, когда кто-нибудь умирает, особенно из близких родственников. Самым поэтическим моментом в моей стародевической жизни была ночь, когда умерла мама. Я даже не плакала, мне даже не было жалко, хоть я ее и любила при жизни — просто так вдруг хорошо стало, будто Ефим посмотрел на меня Акашиными глазами. Ой, Акаша… Что-то теперь будет, но думать об этом не надо, а то на память приходит старуха в церкви, размазывающая жир по стеклу — у нее, наверное, работа такая — как я люблю православную церковь — одно послушание, огромное такое послушание, знаю же, что грязное стекло целовать похоже на идолопоклонство, а целую, потому что вне церкви, я вам это совершенно точно говорю, нет спасения.