Бернхард Шлинк - Возвращение

Как быть, если она откроет дверь, а рядом с ней будет стоять другой мужчина, положив руку ей на плечо? Драться? Мне вдруг пришла в голову мысль о дуэли. Мне стало ясно, что если двое мужчин любят одну и ту же женщину, то один из них лишний на этом свете. Что они, если они действительно ее любят и не в состоянии завоевать, не захотят вдвоем жить на земле и лучше погибнут на дуэли, чем будут жить без нее. Глупо, что женщины не соглашаются играть в эту игру, поступают не по правилам, выбирая того, кто погиб, а то и обоих сразу. Даже если я устрою драку с тем, другим, Барбара не будет смотреть на меня сияющими глазами. Если он ударит меня в ответ, а я кубарем скачусь по лестнице и буду лежать на площадке, она, может быть, и сбежит вниз и положит мою окровавленную голову себе на колени. А если упадет он? Если он в ее глазах окажется храбрецом и жертвой, а я грубым хулиганом?

Я понял, что мне пора усмирить свои страхи. Мой страх расползался, словно клякса, разливающаяся по всему листу. Скоро на этом листке не будет даже места, чтобы написать «Я тебя люблю».

Когда самолет приземлился во Франкфурте, было еще темно, темно было и тогда, когда я сошел с поезда в моем старом родном городе. Мне надо было делать пересадку, но на железной дороге что-то случилось, были повреждены то ли провода, то ли рельсы, то ли кто-то бросился под колеса, и следующий поезд отправлялся только через два часа. Я взял такси. Мы поехали по направлению к горам, над которыми вставало солнце, — я увидел в этом добрый знак. Дурной знак был связан с тем, что я, как Карл, возвращался домой по шоссе.

И вот я снова стоял перед домом. Дом, окруженный зимним голым садом, выглядел еще массивнее и мрачнее, и у меня упало сердце. Я открыл садовую калитку, подошел к двери и позвонил. Зажужжал дверной замок, я открыл дверь и стал подниматься по лестнице, дверь в квартиру была еще закрыта. Я ждал на площадке.

Я услышал, как дверную цепочку вынули из паза и опустили вниз. Дверь открылась. На пороге стояла Барбара в пеньюаре, волосы зачесаны назад, как во время нашей первой встречи, очки на носу. Она сняла очки, узнала меня, и лицо ее просияло. Она прислонилась к косяку, скрестила руки на груди и смотрела, как я с чемоданом в руках преодолеваю последние ступеньки. Она улыбнулась своей дерзкой, немного кривой и теплой улыбкой.

— Наконец-то ты пришел!

Все было так, словно я никуда не уезжал. Барбаре нужно было идти на работу, в школу, и, пока она принимала душ, делала макияж и одевалась, я приготовил завтрак. Когда она вернулась из школы, я уже распаковал чемоданы, разложил вещи и разобрал почту.

Издательство снова приглашало меня на работу; моего преемника, отработавшего у них испытательный срок, взять не захотели. Если я приму их предложение, то смогу выпускать новую серию книг и новый журнал. За обедом я сказал Барбаре, что завтра утром мы снова вместе поедем на работу. Завтра утром. Ведь если я затяну с ответом, на моем письменном столе только скопится больше работы.

Мои страхи не оправдались. У Барбары не было другого мужчины, она не стала припоминать мне, что я слишком долго отсутствовал, она просто радовалась, что я снова вернулся. Правда, я не совсем избавился от страха. А вдруг повседневные отношения, которые для меня были очень важны и которые я ценил, однажды ей наскучат? Чтобы она не заметила, как я боюсь, я делаю ей иногда сумасшедшие предложения, на которые она со смехом соглашается. А что, если она когда-нибудь раскусит меня? Или она меня уже раскусила?

Мою статью о Джоне де Бауре не напечатали. «Нью-Йорк таймс» настаивала, чтобы ее репортер вместе со мной проверил все факты, получил от меня их подтверждение, а мне этого не хотелось. Я не желал больше освежать в памяти ничего, что произошло между Джоном де Бауром и мной.

Правда, через несколько лет о нем написали все газеты, и американские, и европейские. Думаю, что тот журналист, которому дали мою статью, сам провел расследование. Обо мне он не упомянул ни словом, и я этому был только рад. Не хватало еще, чтобы мое имя попало на страницы газет.

В большинстве публикаций речь шла о биографии де Баура, о его разных именах и ролях, о том, чем он занимался и в какие истории впутывался, о его эгоизме, оппортунизме и высокомерии, обо всем, что авторы статей считали ключом к его биографии. Телевидение пригласило на встречу не его, а журналиста, который о нем написал, но зато его самого пригласили на радио, и он говорил уверенно, располагая к себе слушателей рассказами о приключениях, пережитых в молодости, — он и сам посмеивался над былыми увлечениями и юношеским легковерием. О газетной кампании, в центре которой он оказался, высказывался с пониманием и с гордостью говорил о том, чего он добился в Америке, и об Америке, которая дала ему такую возможность, говорил так скромно, искренне и дружелюбно, что ведущий после его слов просто не мог обрушиться на него с критикой. Я слышал фрагменты этой передачи по третьей программе и не мог не восхищаться тем, как де Баур справился со своей задачей.