Бернхард Шлинк - Возвращение

В два часа ночи я был уже дома. В комнате было слишком натоплено, я открыл окно и негромко включил музыку. Я понял, что мне теперь не уснуть, и мне стало любопытно, есть ли еще по соседству какая-нибудь несчастная душа, что мучается так же, как я. Однако ни в одном из окон не было света. Я сидел за столом и слушал джаз, это было соло для рояля, спокойная, тягучая, ироническая музыка. В комнате было уютно и тепло из-за включенного отопления, которое не регулировалось, и открытого окна. Я взял один из блокнотов с желтой бумагой, которые мне очень нравились и которые я накупил в большом количестве, и стал писать.

О том, кто ходил учиться страху.

Как и тысячи людей до него и после него, он оставил в Европе жену и ребенка, свое темное прошлое и прежнее имя, прибыл в Америку под новым именем и с видами на светлое будущее и сделал здесь карьеру.

Профессиональная карьера привела Джона де Баура в Колумбийский университет в Нью-Йорке, где он стал профессором политологии. В прошлом…

Я написал о его швейцарских корнях, об учебе в Германии, о близости к гаулейтеру Ханке, об их совместном бегстве, о его жизни в Берлине, о его псевдонимах. Я написал о том, что было им за это время написано: о школьном сочинении, о статьях военного времени, в «Немецкой общей газете» и в газете «Рейх», о послевоенных статьях в «Ночном экспрессе», о романах. Я не стал писать о том, как я понял его теорию «одиссеи права». Не стал писать, что де Баур с ее помощью пытается оправдать свое прошлое, — разве это и так не ясно, если знать о его прошлом? Однако я упомянул о том, чем он занимался в своей коммуне и на январских семинарах.

Я закончил писать рано утром. Я лег спать, спал мало и беспокойно, в десять часов встал, взял рукопись и пошел в университет, набрал текст на компьютере и подписал своим именем. Потом я позвонил адвокату, с которым познакомился на одном из докладов в школе права, поехал к нему и договорился с ним о том, что он предложит мою рукопись для публикации газете «Нью-Йорк таймс» и проследит, чтобы ее либо опубликовали полностью, либо не печатали вовсе. Билетов на самолет в этот день уже не было, но мне удалось купить билет на первый рейс следующего дня.

Самолет взлетел с некоторой задержкой. Когда мы летели вдоль побережья на север, солнце уже зашло. Вечерний свет отражался на воде и окрашивал снег в розовый цвет. Я не был уверен, что мы летим над Гудзоном и Адирондаком, но попрощался с ними. Потом я увидел внизу огни Галифакса. А потом совсем стемнело.

Я боялся заранее звонить Барбаре и сообщать о моем возвращении. А что, если она скажет по телефону, что кое-что изменилось? И что мне лучше переночевать у друзей или у матери? Что мы сначала должны прикинуть, сможем ли мы быть вместе? Нет, у нее никого другого нет, во всяком случае, нет постоянной связи, но если она с кем-то познакомилась? Нет, она меня любит, она меня очень любит, но если она в себе еще не разобралась? Да, она хочет меня видеть, но если для нее быть вместе со мной в одной квартире — слишком близко и слишком тесно?

Я не позвонил и не услышал этих слов по телефону. Но ничего от этого не выиграл. А если она выскажет это все мне прямо на лестничной площадке, перед входом в квартиру? Или в коридоре? Или в комнате? В комнате, из которой, как из всех других комнат, уже вынесли мою мебель и отправили на хранение на склад?

На Рождество Барбара прислала мне плюшевого мишку; его мне подарили еще в детстве, и он всегда сидел на книжной полке во всех квартирах, где я жил. «С горячим приветом из дома!» — приписала она, и я очень обрадовался. Но откуда мне знать, отправила ли она игрушечного медведя как посланца любви, чтобы напомнить о себе, или просто побоялась уложить его в одну из коробок, в которую упаковала мои вещи и мебель?

Она бы наверняка мне об этом написала! Все герои моих историй о возвращении домой возвращались, ничего не подозревая, потому что не получали писем, звонков, вообще никаких вестей. Впрочем, не совсем так, ведь Агамемнон вернулся домой, ничего не подозревая, хотя отправил с посланцем Клитемнестре весть о своем возвращении. Она притворилась, что ждала его, потому что хотела убить, и в конце концов убила. Я сошел с ума? Что за глупые, глупые мысли! Моя мебель и вещи по-прежнему в квартире, в этом я мог быть уверен. Было бы иначе, она бы мне написала. А со всем остальным она бы повременила. Она бы подождала, пока сможет высказать мне все при встрече.

Я отвлекся на еду и на фильм, а моя соседка рассказала мне о своих отпрысках — четверо детей и двенадцать внуков. Когда выключили верхнее освещение и соседка, похрапывая, прислонила голову к моему плечу, колесо моего страха сделало еще один оборот. Я пытался остановить его и оценить свои шансы. Если она не захочет, чтобы я жил с ней в этой квартире, стоит ли мне вопреки всему там оставаться? Поначалу я не мог себе этого представить, а потом стал сомневаться, останусь ли я в квартире ради нее или ради себя? Потому что не хочу обременять ее своим присутствием или потому что боюсь неприятностей? Нет, я больше не совершу ошибки, которую однажды сделал. Я останусь. Быть рядом, ничего не требовать, но ухаживать за ней, не приставать, но предлагать свою близость, не скрывать своих чувств, но уважать ее чувства и демонстрировать это уважение, проявлять некоторую долю самоиронии, — чем дольше я обдумывал этот сценарий, тем лучше он мне казался и тем яснее мне становилось, что я не справлюсь. Не смогу.