Владимир Сотников - Пролитая вода

– Не люблю бывать в ЦДЛ, – сказал Андрей, оглядывая зал. – Есть что-то реестровое в этой клубной принадлежности. Крепостное. А многим, наверное, кажется, что доступ сюда доказывает их избранность.

– Но ведь никто не заставляет нас ходить сюда, – ответил Панин. – Хотя для наблюдателей за людьми, Андрей, славное местечко. Такие бывают ситуации…

Высокий полутемный зал казался пустым. По два, по три человека сидели за несколькими столами, над которыми шелестел тихий шум разговора.

– А вы часто здесь бываете? – спросил Андрей.

– Нет.

Панин заказал закуску и по сто водки.

Тенишев сказал:

– Надо говорить – триста. Если заказывающий говорит «по сто», это выдает в нем ресторанного новичка.

– Сам подметил? – улыбнулся Панин.

– Да нет. Услышал где-то. Мне вообще кажется, что в разговоре можно сказать только что-то чужое, тем более, если речь идет о серьезных вещах, не таких, как эти триста граммов. Свое – умалчивается, как бы ни хотелось поделиться искренностью.

– А сейчас? – спросил Панин. – Вот это, об умолчании своих настоящих мыслей, – это уже стало чужим?

– Да, наверное, – улыбнулся Тенишев.

– По-моему, не стоит так глубоко копать там, где это совсем не нужно, – заговорил Андрей. – Не надо смешивать жанры. Разговор остается разговором, а философствовать можно и наедине с собой. Я это проверил сегодня на семинаре: серьезный тон закрывает любую тему. Люди любят слушать простые и понятные вещи, и тогда они пойдут за тобой.

– Почему ты хочешь, чтобы за тобой шли? – не понял Тенишев.

– Ты не понимаешь. Слушатель всегда идет за говорящим. Или не идет. Я сегодня проверил, как серьезность темы отпугивает слушателей. А раньше мне казалось, что может быть и наоборот – что непостижимость предмета, о котором ты говоришь, может зачаровать, заколдовать толпу.

– Где это ты сегодня видел толпу? – недовольно поморщился Панин. – Нормальные люди слушали, говорили. Эксперименты здесь излишни.

Андрей стушевался:

– Это я сейчас увлекся. Я не экспериментировал, ну что вы. Но посмотрите вон на тот столик, за которым сидят, я бы так сказал, люди одного лагеря. Есть лидер, остальные ловят каждое его слово. Крепкая спайка.

Панин оглянулся.

– А, эти. Володя был хорошим критиком, да и сейчас им остается. Просто его окружили молодые пробивные ребята.

– Ну вот вы же не создаете себе команду.

– У меня и нет такой цели, – улыбнулся Панин. – Мне кажется, стремящийся к какой-то цели человек почти всегда ошибается. Понимаешь, Андрей, твое желание вызвать у людей определенную реакцию на твои слова – неуправляемо.

– Для того чтобы вызвать реакцию, людей еще надо расшевелить, заинтриговать. И важнее не понимание даже, а внимание. От слова «внимать». Согласитесь, когда внимают, приятнее, чем когда понимают.

– Тебе кажется. По-моему, у Володи, – Панин кивнул на критика, – нет желания окружить себя учениками, они сами его облепили. Нормальный человек не захочет такого дешевого авторитета.

– Это вы о себе говорите. А он любит быть мэтром.

– Ну, может быть, может быть. Вполне возможно, что он не замечает своего положения. Даже неудобно о нем так говорить. А вот ты, Андрей, хотел бы с ним поменяться местами? Чтобы тебе внимали, прислуживали за столом?

– Не в этом дело. Я ведь о другом. Умный человек не может оставаться равнодушным к тому, что никто не ловит его слова как откровение. Разве не так?

– Я понимаю тебя и – не понимаю. Умный человек, конечно, хочет, чтобы его выслушали и поняли. Но чтобы за ним шли, как ты говоришь… Он, этот умный человек, что, основатель партии, идеологии?

– Да нет, вы как-то странно перетасовываете мои слова. Ведь были же основатели литературных движений, собирались люди группами, писали манифесты. Мне кажется, есть в этом потребность.

– Глупости все это. Извини, Андрей, глупости молодости.

– Но опять вы меня не понимаете. Я говорю о внешней стороне жизни, игре. Ну скучно же быть серьезным писателем, думать все время о самых главных вопросах бытия. Откуда возник этот образ пророка и мыслителя? Жизнь – если не игра, так в любом случае сочетание каких-то несерьезных ситуаций, комбинаций. Вот мы сидим, беседуем под водочку, и никто не заставит нас принять позу роденовского мыслителя. И я, и вы – мы не говорим серьезно, мы играем свои роли. Так почему я не могу играть по-крупному? Увлечь аудиторию, сочинить манифест, сорвать аплодисмент – а это можно сделать, если точно рассчитать, на какую тему и насколько своеобразно написать и напечатать свои творения. Вот я о чем говорю. Я допускаю во внешней жизни такой способ существования. Это не значит, что этот способ единственный. Есть так называемая серьезная жизнь. Вот Тенишев, например, абсолютно серьезно относится к жизни, и это действительно похоже на то, как мужик копается в мешке: а что там еще есть? А я стою рядом и говорю: брось ты свой мешок, лучше придумай, что может там быть. Это интересней.