Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Выпили, закусили, стали, поднимаясь, говорить речи про то, каким хорошим человеком был Григорий Андреевич. Говорили парни, Гришкой битые, фронт прошедшие, выступали какие-то совсем молодые пацаны, войны не нюхавшие. Плакала одна Катерина.

Первая партия помянула и вышла во двор — покурить. Сели родственники. В дверях стоял Серега-моряк, баба Дуня увидела его и сказала помолодевшим от горя голосом:

— Садись, милый.

Он неловко втиснулся между мной и Витькой. Дора Львовна налила ему водки в стакан.

— За Гришку нашего, — хрипло сказал Серега. — Пускай земля примет его, горемычного.

— Да! — крикнул Вася-танкист с другого конца стола. — Жди нас, Гришка! Мы скоро!

Баба Дуня качнула головой в ответ на такую странную речь. Лев Абрамыч нахмурился.

Затрещала дверь на кухне, ввалился, как снег на голову, Халера, скакнул глазами по столу:

— Всё пьете? А там к вам приехали!

— Господи! — кинулась к дверям бабушка.

Она все Мишу ждет, не верит похоронке, может, ошибка вышла, а он по — госпиталям, по врачам. Вдруг возьмет и заявится! Ждет баба Дуня, но никак не снится ей ласковая собачка — к дорогому гостю.

Баба Дуня выбежала во двор, мы с Витькой следом. У подъезда стоял «черный мужик» Жора в черном пальто, в барашковой шапке и с тележкой, на которой лежал пузатый бочонок. Жора снял шапку, наклонил голову перед бабушкой:

— Твое горе — мое горе! Плачу с тобой вместе. Вот, прими от всего моего сердца вино моей родины. Пусть этот скромный подарок хоть немного скрасит твою печаль, дорогая баба Дуня.

— Принимай! — уже командовал Халера.

Он будто и никуда не отлучался со двора, будто всегда тут жил и распоряжался. Парни мигом подняли бочонок, притащили его к непраздничному столу, народ окружил их.

— Садись помяни Гришеньку, Жора, — усаживала бабушка «черного мужика»; Макуриха налила ему водки.

Непьющий Жора Ираклич поднял стакан:

— Вечная память нашим героям, долгая жизнь живым!

Глотнул и сморщился.

— Хорошо сказал, паразит! — кивала пьяненькая Макуриха.

Парни тянулись попробовать вина из бочонка, морщились: кислятина! Жора Ираклич наклонялся к бабе Дуне:

— Нас четыре брата: один моряк, другой танкист, третий летчик, четвертый диабетчик. Все погибли: моряк, танкист, летчик. Диабетчик живой остался, а зачем?

— Жить, — сказал мой отец, весь вечер молчавший, и Лев Абрамыч тоже повторил сурово:

— Жить!

Мы с Витькой от таких речей убежали во двор, где кучкой стояли парни, курили. В сторонке на скамейке сидел дед Андрей в валенках, шубе и старомодной шапке «пирожком», а перед ним переминался с ноги на ногу Халера в телогрейке и ушанке:

— Ты на меня не злишься? — Дед не отвечал, на Халеру не глядел, однако тот на всякий случай отошел подальше, издали протягивал целую горсть часов: — Бери, дед!

Витька выкатил глаза:

— Срезал?

Халера хитро сощурился.

— Срезал, срезал! — кричал, радовался братец. — Ремешков-то нету!

— Жулье, — бормотал понурый дед, за Халерой не бежал, палкой не замахивался.

— Ну чего ты… — смело подошел к нему Халера. — Чего? А ремешки я тебе куплю, подумаешь, ремешки…

Дед поднял голову:

— Воняешь ты, парень, как козел. В баню бы сходил. Бабка! — закричал вдруг, и выбежали обе бабушки, Дуня и Анюта. — Уберите вы его, — сказал дед, — В чулан, что ли…

Бабушки повели Халеру — отмывать. Отмыли и комнаты, вынесли к соседям столы, отдали посуду. И вечером остались одни свои. Халера, отдающий керосинчиком, бабе Дуне будто всех дороже — колбаску ему подвигает, волосы норовит потрогать, Халера уже и не отмахивается.

— Я у тебя, баба Дунь, переночую в чулане, ладно? А потом — до свиданья! Ты не боись: я находить к тебе буду, временами, лады?

Дед Андрей тут же сказал, что зря бабка столько керосина на вшивого извела, руки бы свои пожалела. И штаны Гришкины не по росту ему, и башмаки Мишкины сваливаются.

— Подумаешь, — отвечал Халера беззаботно, — я и скинуть все могу, без порток пойду. — Но скидывать ничего не стал — привалился к бабе Дуне, рассуждая: — Мне ведь, знаешь ты, воля дорога.

— А что это такое? — спросил дед, довольный, что бабушка хоть немного отошла, про горе чуть подзабыла.

— А это, — щурился на лампочку Халера, — когда ты идешь, куда хочешь, делаешь, что желаешь, и ни перед кем не отчитываешься.

— Это же анархия, — сказал мой умный отец, и дед радостно припомнил:

— Ага, мы анархистов, бывало, к стенке!..

В дверь без стука вошел какой-то человек с чемоданчиком, положил на стол бумагу: