Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Как Николай Иваныч, не очень?

Что «не очень», я не совсем понял, однако кивнул и ответил:

— Не очень.

Она улыбнулась:

— Вот и мы считаем: все обойдется.

Витька показывал мне какие-то дареные сверкающие железяки и радовался, как дикарь. Шофер почтительно спросил меня, куда теперь. Мы с Витькой развернули бумажку, написанную дедом: дел было еще немало. Сперва поехали домой к Витьке — отвезти гроб, памятник и оградку. По дороге молодой шофер вдруг стал рассказывать, каким славным парнем был Гришка, его друг и товарищ. Витька ревниво косился: слишком много товарищей и друзей объявилось у отца, с теми он, оказывается, шлялся, с этими дрался, голубей гонял, по садам лазал, за девками бегал.

— А песни? — спросил я, и Витька наступил мне на ногу: молодец!

— Чего песни? — не понял шофер, и не надо понимать ему, кучерявому. Песни с дядькой хорошо пели только баба Дуня да Серега-моряк, который давно уже возле Григория стоит, как в почетном карауле, хоть стоять ему, сердешному, тяжело.

У дома народ трогал оградку, оценивал памятник, как будто есть цена жизни человеческой. Дед приладил к памятнику фотографию Григория. Чуть улыбался из этой рамочки дядька, и только теперь я заметил, что и Витька, улыбаясь, так же чуть кривит рот.

На третий день — похороны. Поминки готовили у нас дома. Хлопотали мама, бабушка, Дора, Рая-соседка, Макуриха, зареванная Катерина, пришла помогать и бабушка Анюта. Володина жена Татьяна ушла с детьми к соседям. Дед бестолково суетился, баба Дуня была сурова и озабоченна. Володя, последний ее сын, рядом с ней. Столы таскали Лев Абрамыч, Федор и папа.

Похороны получились «шикарные», как сказала вагонная вожатая Макуриха, — с оркестром, с венками, гроб несли на руках от Витькиного дома до переезда. Перед переездом все погрузились на машины. Васю-танкиста вместе с его «тачанкой» парни подняли в кузов, и он ехал там с оградкой и с молодежью. В кабинке сидели мы с Витькой, совсем стареньким, родным и покойнику (какое мерзкое слово!) выделили автобус.

На заснеженном кладбище интересного мало: какие-то люди — видно, тоже большие друзья покойного — что-то говорили, напрягаясь, обещали помнить и не забывать. Баба Дуня не бросалась на гроб, не кричала, на кого, мол, покинул, возьми с собой! Они с дедом стояли в сторонке, сдавленные толпой, такие маленькие и такие старенькие, что хотелось взять их на руки и вынести с этого проклятого места.

Заорал благим матом Витька: черные чужие старухи потащили его прощаться с отцом. Насилу отбили братца, Витька хватался за меня, с ужасом таращился в сторону глинистой ямы, возле которой стоял красный гроб. Застучал молоток.

— Веревку давай! — кричал кто-то деловым голосом. — Не осклизнись! Ровнея!

— Господи! — крестилась Макуриха. — Хорошо-то как, столько венков, сколько народу.

Комья земли, перемешанные со снегом, глухо ударили о крышку гроба. Каждый друг-товарищ поспешил первым бросить свой комок, а бросив, отходил довольный — очищать налипшую глину о чужие оградки. Последним доковылял Серега-моряк, отец и Володя поддерживали его. Наклонился, как смог, бросил уцелевшей рукой щепотку, постоял над могилой, дышащей холодом.

— За меня брось, Сереж, — попросил его из кузова Вася-танкист.

Серега бросил за него. Витька тоже подошел, скользя по глине, бросил и тут же отбежал, боясь упасть в яму, в которой краснела крышка гроба.

— Прошу в автобус, пожалуйста, — говорила всем баба Дуня, и в него полезли и родные, и знакомые, и какие-то совсем чужие люди.

Я оглянулся: молодые парни, то ли из «медяшки», то ли из модельного, старательно и споро обхлопывали лопатами глинистый холмик, устанавливали памятник и оградку, которая празднично блестела золотыми шариками.

Потом были поминки. В большой комнате за столами, уставленными тарелками с картошкой, селедкой, огурцами, хлебом, капустой и редкой закуской — тонко нарезанной колбаской, плотно сидел народ. В стаканы налита подслащенная медом вода, лежал на блюдечках рис. Ну и, конечно, гордо торчали бутылки с водкой, без которой, окаянной, ну никак не обойтись! Вместо нее хоть бы бутылку ситра поставили.

— Садитесь, садитесь, помянем Гришеньку, — приглашала баба Дуня.

Дора Львовна, тоже в черном платочке, говорила негромко:

— Пожалуйста, проходите.

Первыми скорбно уселись самые близкие друзья, скушали рис, глотнули сладкой водицы.

— Наливайте, наливайте, — спешила куда-то баба Дуня и смотрела мимо людей, никого не замечая.