Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Давай потихоньку сбежим, — предложил вдруг Халера. — Она не обидится, она добрая. Да и твои тебя заждались…

— Зачем же убегать, — сказала баушка Анюта: Халерин звонкий голос разносился далеко. — Я же тебя не держу. — Она навязала Халере узелок с яйцами, парень выглядел с ним нелепо, но крепился. — Приходи, когда захочешь, — дорогу знаешь…

— Хоря ловить? — неумело улыбнулся Халера, и она покивала.

Мы вышли на улицу, и Халера сунул узелок мне:

— Мамке отдашь — маленькой нужно. Когда подошли к дому и ноги мои стали заплетаться, Халера посмотрел на небо: — Может, ко мне подадимся?

— А может, к нам? — увидел я в окошке маму: она смотрела на меня очень серьезно и задумчиво.

Дед, слышал я, стучал железками в сарае.

— Дед меня не прибьет? — спросил сам себя Халера. — Ближних любить надо.

Мы вошли в калитку, увидели постаревшего, слабого деда.

— Совсем Гришке плохо, — сказал он, губы его покривились.

— Ладно, дед, — вздохнул Халера. — У меня вон Пашка помер…

Вышла баба Дуня, обняла Халеру, и вместе они заревели. Халера показывал мне кулак: не смотри, не смейся. Не до смеха мне, парень, не до смеха…

Потом я проводил Халеру до его халупы без окон и мебели. Баба Дуня предлагала «остаться пока, а там видно будеть», парень отмахивался: ему домой надо — вдруг кто придет, а хозяина нету. «Кто» — это Пашка, брат и единственная родная душа, в смерть которого Халера не больно-то верил: мало ли что наговорят! Сам-то он его, мертвого, не видал.

— Я находить к тебе буду, — сказал бабе Дуне Халера, и бабушка вздохнула:

— Находи, находи, я тебе всегда рада.

— Знаю, — сказал Халера. — Я людей-то вот как вижу, насквозь. Ты сердечная и несчастная.

Мы стояли на краю Ямок, странного изрытого поселка, где там-сям лепились хибары. Ближние к нам уже рушили бульдозеры — завод расширялся.

— Придет Пашка, где жить будет? — пугался Халера.

— Квартиры дадут, — не больно-то верил я сам себе, — с газом.

— Газ — это здорово, — сказал Халера, — ни дров тебе, ни керосина. — И без перехода: — А почему Ямки?

Я с удовольствием объяснил, что знал: тут глину брали для кирпичей и горшков, вот и понарыли ямы. Халера слушал, помалкивал, сказал потом, что я умный, как Пашка, — тот тоже книжки читал и брату случаи рассказывал. Из жизни.

— А старушка твоя тоже ничего, только жить бы я там не стал. Все у нее чистенько, правильно… Столовая… Сдохнуть можно!

— Так вот и жить надо, по-людски, — посмотрел я на Халеру. Ну прямо Гек Финн, только трубки не хватает!

И словно в ответ на мои мысли Халера вытащил из оборванных штанов сигарету и зажигалку, щелкнул, затянулся, пустил дым через нос:

— Небось хочешь? — Я покачал головой: сам дыми, паровоз! — А собаку я тебе поймаю, — ударил по больному Халера.

— Ты бы деду поймал, черт паршивый! Не мог, что ли?

— Ну, мог, — потоптался Халера, — только та, другая, тоже жить хочет.

Мы расстались. Дома народ хмурый. Дед ни на кого не глядит. Баба Дуня шепчет маме:

— Травка такая есть.

Какая там травка! Чем только дядьку не поили, не растирали!

— Слег, — говорит моя мама, — как бы не совсем…

— Зря только собаку… — не могу я простить «лекарей».

— Господи, какой же ты… — вздыхает бабушка.

Какой? Сижу, размышляю во дворе. Обыкновенный, советский. Дора Львовна смотрит из окна, кивает — все знает, сочувствует, ей тоже жалко и меня, и доброго пса с преданными глазами. Она выходит, присаживается рядом:

— Дедушка очень переживает… А я тебе вот что хочу подарить…

Добрая Дора Львовна, моя учительница по русскому. «Русачкой», «русалкой» ее не обзовешь. Она дарит мне книги — самую огромную ценность по нашим временам. Только надписи Лев Абрамыч странные делает: «Будь таким, как Аркадий Гайдар», «Будь таким, как Том Сойер». Хорошо, что на книжке Пушкина не написал: «Будь таким, как Пушкин А. С.». Сейчас Дора держит в руках красивую книгу, лебеди на обложке летят по синему небу.

— Андерсен, — говорит она, — возьми, пожалуйста. Хотели тебе ко дню рождения, но кто знает, вернется ли он… Лучше сейчас… Как думаешь?

Вот и в школе так же: «Дети, а вы как думаете?» А мы никак! Нам бы до звонка, до переменки! Она ждет чего-то от меня.

— Спасибо, — говорю я. — И верьте: он вернется, обязательно!

Глаза у нее в слезах. До чего ж слабые эти женщины! Она хватает меня, прижимает к груди, дышит в ухо:

— Милый мальчик! Не вернется он, нет! Они убьют его, убьют!

Брел я по Партизанке с книгой под мышкой. Думал о том, что у всех, у каждого свое горе, у одних маленькое, у других большое, а радостей совсем мало, и радости эти какие-то мелкие, и забываешь о них на другой день. Ноги принесли меня к Витькиному дому. «Черный мужик» дядя Жора скучал на крыльце.