Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Вкалывать? Нет уж, огромадное вам мерси. Я инвалид. Я лучше в тюрьму сяду — там кормят.

— Колбасой, — вставил Витька.

Халера скрючился баранкой.

— Пошли вы все, — сказал, ни на кого не глядя.

— Уйдем, — не обиделся, не повысил голоса дядька — был тих и печален. — Мы-то уйдем, а ты, знаешь что, ты приходи к бабе Дуне. Когда захочешь, тогда и приходи.

— У нее Цыган, — чуть ворохнулся Халера, — злой как черт. Страшный.

— Сам ты страшный, — сказал я, — он нормальный. Только ругачий. А бабушка добрая, сам знаешь.

Халера ничего не ответил, только очень внимательно посмотрел на меня через плечо, без ехидства и злости, просто так посмотрел, как смотрят все нормальные люди.

— Пошли! — заторопился Витька.

Как хорошо на воле! Травка пыльная пробивается у стен, куры, чернилами меченные, в песке ковыряются, петух меж ними, как мушкетер, в коротких штанах, со шпорами.

— Вперед, вперед! — летел, спотыкался впереди нас Витька, а мы с дядькой шли неторопливо и печально.

Бабушка дома слушала нас грустно, и дед Андрей не бубнил — подпер щеку ладонью, глядел на пыльную Партизанку. Пока он сидел в задумчивости, бабушка живенько собралась и ушла куда-то. Вернулась не одна — вела за руку, как маленького, Халеру. Уложила его в чулане на сундуке, на нашей с Витькой летней постели, долго с ним о чем-то важном разговаривала, что было заметно по ее просветленному лицу. Легла поздно, все не спала, ворочалась. К гостям нам не привыкать — постоянно в доме кто-то ночует, чай пьет, все свои, деревенские. Халера не из этих, и потому утром стали мы думать, куда ж его, горемычного. Григорий уже походил по заводу. Самого-то его не берут: открытая форма — не шутка, а вот насчет Халеры он потолковал.

— Его бы по металлу, — сказал он, прихлебывая чай из своей персональной кружки.

— По хлебу и по салу, — отвечали ему из полутьмы коридора.

В дверях стоял веселый Халера и мерцал зелеными бандитскими глазами.

— Постой, — привскочил дед Андрей, — как ты проник? А крючки?

Он самолично накидывал их, оба, кованые.

— Что мне твои крючки, — вздохнул Халера, и Григорий покачал головой:

— Я ж говорил, по металлу.

Дед пошел осматривать свои крюки — кряхтел, сопел, кликнул наконец:

— Малый, а ну покажи!

Халера вышел за дверь, какой-то железякой открыл крючки, как фокусник на арене, раскланялся, и стал он будто выше ростом и стройней, и Витька уже не отходил от парня:

— Покажи, Халер, научи! А потом на речку махнем! С понтона поныряем! Папка знаешь как с понтона нырял! А потом в кино полетим — там сегодня про войну. Бах, бух! Папка, пойдем! Про войну ведь, про немцев!

Григорий помрачнел: нахлебался он этой войны по самые уши.

— И про любовь там, — поспешил я успокоить дядьку.

Витька захохотал, подпихивая Халеру локтем:

— Это у него от жары. Бывает! Я упала с самосвала, тормозила головой!

Все печально смотрели на Витьку, и как-то незаметно пропал Халера, и дед вдруг прошептал испуганно:

— А часы?..

А часы у него были какие-то особенные, каким-то комдивом даренные, с откидной крышкой, с боем. На подоконнике лежали. Дед их постоянно открывал, любовался, обещал мне после своей смерти отдать. Подоконник обшарили, Витька подмел коленками весь пол — часов не было.

— По металлу, — вздохнула моя мама. — Пускаем в дом всякую шпану.

— Может, и не он это, — тоненько сказала баба Дуня, никто ей не ответил.

Ну и пропал дикий человек Халера, ну и позабыли про него. А время летело, и жизнь начиналась веселая в нашем нешумном городке. Сразу навалилось много общих важных дел, и народ принялся азартно строить свой трамвай. Каждый цех, каждый завод выделял рабочих — копали землю, насыпали песок, таскали шпалы, укладывали рельсы. Руки-то наши к лопатам привычные. Первые рельсы еще только-только ложились на шпалы, а новенькие трамвайные вагончики уже стояли на платформах в тупике — чистенькие, красненькие, как из другого мира, среди лопухов и крапивы. Вся Партизанка бегала смотреть на эти вагончики, и Григорий, такой же нарядный, как они, долго смотрел молча, потом сказал со вздохом:

— Не зря мы, значит…

А люди как озверели и свой собственный заводской парк кинулись строить веселым скопом. По нашим картофельным делянкам, по пыльным кустикам! Глядя на ровные ряды голубых невиданных елей и зеленых пихт, дядя Гриша сказал понятное:

— Теперь бы только жить, ребятки…

Витька держался за ухо: за что батя дернул? Ну, отломил веточку какого-то ореха амурского, так ведь их вон сколько кругом. И ладно бы свойский был орех, а то чужой, ничейный!