Юлия Зеленина - КС. Дневник одиночества

С пятерок я съехала на четверки. Папа не вмешивался в мою учебу, его устраивали средние оценки. Он так и говорил: «Хочешь быть посредственностью – будь! Только закончи школу!» И ради папы я тянула лямку образования на отметку четыре. Иногда, если были приступы знаний, я получала пятерки, а мой родитель отмечал их подарком или небольшой суммой денег. Время от времени я усилием воли готовилась тщательней к урокам и приносила домой товар – высшую оценку, обменивая его на хрустящие купюры. Но я не злоупотребляла денежно-пятерочным оборотом. Уже тогда моя философия гласила: «эН эС эС!» (В то время аббревиатуры были в моде.) Расшифровывался мой лозунг следующим образом: Нищая, Свободная, Счастливая! Это служило оправданием моего нежелания учиться, признаю…

А однажды моего папочку вызвали к директору, потому что я, посмотрев фильм «Чучело», побрилась наголо. Гладенькая блестящая голова вызвала возмущение общественности и нездоровый интерес. На меня приходили взглянуть из всех классов, как в старинные времена в цирках смотрели на женщин с бородой. Меня забавляло это внимание до тех пор, пока учителя всех дисциплин не сочли своим долгом провести со мной воспитательные беседы. Общество не понимало, как двенадцатилетняя девочка могла сама сбрить себе волосы! «Пагубное влияние телевиденья!» – громко заявляли одни. «Вот что делает с детьми отсутствие матери», – говорили другие и недовольно качали головой.

Я сидела возле кабинета директора на подоконнике и ждала папу. Что ему говорили в течение полутора часов, я так и не узнала. Он вышел очень грустный и посмотрел на меня безнадежным взглядом… Мне стало понятно: он сильно переживает. Но наказания не последовало. Папа купил мне несколько головных уборов (косынки, кепки, панамы) и строго-настрого распорядился, чтобы я блестела в школе не лысиной, а знаниями.

С момента ухода Майи прошло два года, и вот однажды она вернулась. Но не ко мне. И не к папе. У нее закончились деньги, и юный ловелас, с которым мать бежала в ночи, бросил ее. Наговорил всяких гадостей напоследок и вышвырнул из своей жизни как ненужную вещь, как начавшую вонять половую тряпку, как… Долго можно перечислять ассоциации, которые возникают при данном факте… В такие моменты я глубоко дышу, чтобы не нервничать. Мой папа сказал, что это верный способ справиться с приступом агрессии. А еще нужно представить оранжевый цвет: он позитивный и помогает успокоиться.

Итак, мать моя, брошенная молодым и неразборчивым в половых связях любовником, вернулась в наш с папой дом… Она стояла в проеме двери гостиной такая чужая… такая порочная… и играла роль раскаявшейся женщины! Руки ее с облезлым маникюром тряслись, а глаза на бледном и скорбном лице воровато бегали. Как смешно она выглядела!

Гулящая женщина с весенним именем Майя мямлила себе под нос оправдания, будто маленькая девчушка, разбившая мамину любимую вазу:

– Сама не знаю, как так случилось, словно помутнение рассудка… Я смотрела на нее, и меня тошнило! Оттого тошнило, что весь этот концерт для папы был неправдоподобно надуманным! Мне хотелось заорать, словно известный деятель театрального искусства: «Не верю!» Но разве могла я себе это позволить? Я – девочка двенадцати лет…

Папа сидел молча. В ту минуту, когда жена его блудная появилась на пороге, он внешне прибавил лет пять возраста. Сидел как истукан. А я видела, что по коже у него мурашки, что внутри у него такая буря, которая смыла бы целый город. Но он сдерживался. Во имя чего?!

– Я была не права! Я совершила ошибку, – бесконечно повторяла мамаша, как заезженная пластинка.

Моя фантазия рисовала кровавые картины: публичную казнь любительницы прелюбодеяния. Наша развратная Майя пригвождена к позорному столбу, а вокруг беснующийся и плюющийся народ. Она молит нас с папой о пощаде, но мы непоколебимы… Он, конечно, усомнился бы в правильности решения сжечь порочную Майю на костре, но я убедила бы его, что только так мы можем спасти ее заблудшую душу!

Пока я мечтала, мать встала на колени, будто почувствовав жар костра, который поглощал ее в моих фантазиях. Папе были противны ее унижения – он даже отвернулся. Женщина, молящая о пощаде, делано всхлипывала, но только слез ее не было видно.

– Прости меня, Ванечка, – проскулила она и поползла прямо на коленках к дивану, где, согнув спину, тихо старел отец.

Мне хотелось поддержать ее скорбный путь бодрой фразой, но язык мой онемел. Да и в голову, кроме сквернословия, ничего остроумного не приходило.