Сара Груэн - Воды слонам!

— Do tylu [23] Польск. — Назад. , Рози! Do tylu!

Еще один глубокий вздох, едва заметный перенос веса — и она отступает на несколько шагов.

Я вскрикиваю от радости и поворачиваюсь к ошеломленному Грегу. Подпрыгнув к нему, хватаю его за плечи и целую прямо в губы.

— Да что ты вытворяешь!

Но я уже несусь к выходу, однако дюжину шагов спустя останавливаюсь и поворачиваюсь обратно. Грег все еще плюется и с отвращением вытирает рот.

Я вытаскиваю из карманов бутылки. Не убрав руки ото рта, он застывает, на его лице появляется интерес.

— Эй, лови! — кидаю я ему бутылку. Ухватив ее на лету, он изучает этикетку и с надеждой бросает взгляд на вторую. Я посылаю ее вдогонку.

— Дашь нашей новой звезде, договорились?

Грег задумчиво кивает и отворачивается к Рози, которая между тем уже улыбается и тянет хобот к бутылкам.

Еще десять дней я учу Августа польскому языку. На каждой остановке в дальнем конце зверинца устраивается тренировочный манеж, и день за днем мы вчетвером — Август, Марлена, Рози и я — с самого утра и до начала дневного представления часами работаем над номером. И, хотя Рози уже участвует в цирковом параде и даже в параде-алле, она должна выступать и на манеже. Дядюшку Эла ожидание убивает, но Август твердо решил не появляться с этим номером перед публикой, пока не добьется совершенства.

День за днем я сижу у манежа с ножом в руке и с бадьей между ног, нарезая овощи и фрукты для обезьян и выкрикивая, когда нужно, польские слова. Август отдает команды с ужасным акцентом, но Рози слушается его беспрекословно — быть может, потому, что он повторяет слова, которые только что прокричал я. С тех пор, как мы обнаружили языковой барьер, он ни разу не ударил ее крюком. Он лишь помахивает им у нее под животом и рядом с ногами, когда шагает рядом, но ни разу — ни разу! — не прикоснулся.

Трудно увязать этого Августа с тем, прежним, да я, признаться, особо и не пытаюсь. Я и раньше видел проблески этого Августа — блестящего, жизнелюбивого, великодушного, но теперь знаю наверняка, на что он способен, и никогда не забуду. Пусть другие думают что угодно, но мне попросту не верится, что этот Август — настоящий, а тот, другой — не более чем иллюзия. Однако даже мне понятно, что может заставить их ошибаться…

Он восхитителен. Обаятелен. Сияет, словно начищенный пятак. Щедро дарит своим вниманием огромного зверя цвета грозовой тучи и его наездницу — с нашей утренней встречи и до самого их выезда на парад. Он заботлив и нежен с Марленой и по-отцовски добр к Рози.

Похоже, что он, несмотря на мою сдержанность, забыл о нашей вражде. Он широко улыбается и похлопывает меня по спине. Замечает, что моя одежда пообносилась — и в тот же день веревочник приносит новую. Заявляет, что цирковому ветеринару не пристало мыться в холодной воде из ведер, и приглашает меня принять душ к себе в купе. А обнаружив, что Рози больше всего на свете любит джин и имбирный эль — если, конечно, не считать арбузов, следит, чтобы каждый день она получала и то, и другое. Ласкается к ней, что-то шепчет ей на ухо, а Рози греется в лучах его внимания и, едва его заприметив, радостно трубит.

Неужели она не помнит?

Я неотрывно за ним наблюдаю, выискивая червоточину, но новый Август не ошибается. Вскоре его оптимизм охватывает весь цирк. Даже Дядюшку Эла — тот прибегает к нам каждый божий день, чтобы взглянуть, как мы продвинулись, и через пару дней заказывает новые афиши, изображающие Марлену на макушке у Рози. Он перестает лупить рабочих, и вскоре они прекращают пригибать головы. Он заметно веселеет. Ходят слухи, что, может быть, в следующий раз всем дадут получку, и даже на лицах у рабочих появляются улыбки.

Но лишь когда я слышу, как Рози буквально мурлычет от ласк Августа, меня начинают одолевать сомнения. И тут мне в голову приходит ужасная мысль.

А вдруг дело во мне? Вдруг это мне хотелось возненавидеть его, поскольку я влюблен в его жену? А если дело так и обстоит, что же я тогда за человек такой?

В Питсбурге я наконец отправляюсь на исповедь. В исповедальне не выдерживаю и рыдаю как дитя, рассказывая священнику о родителях, о ночной оргии и о своих прелюбодейных мыслях. Малость ошарашенный священник бормочет что-то вроде «ну-ну» и велит молиться по четкам и забыть про Марлену. Мне слишком стыдно признаться, что четок у меня нет, поэтому, вернувшись в наш вагон, я спрашиваю у Уолтера с Верблюдом, не найдется ли чего-нибудь у них. Уолтер смотрит на меня странным взглядом, а Верблюд протягивает зеленое ожерелье из лосиных зубов.