Сара Груэн - Воды слонам!

Четыре часа и шесть бутылок спустя Август с Марленой танцуют под песню «Может, это луна», а я отдыхаю в мягком кресле, закинув правую ногу на подлокотник. Август кружит Марлену и останавливается, держа ее на вытянутой руке. Его качает, волосы у него взъерошены, галстук-бабочка съехал набок, а несколько верхних пуговок на рубашке расстегнулись. Он сверлит Марлену до того пристальным взглядом, что даже не похож на самого себя.

— В чем дело? — спрашивает Марлена. — Агги, ты в порядке?

Не отводя от нее глаз, он оценивающе поводит головой. Губы его кривятся, и он начинает медленно, размеренно кивать.

У Марлены расширяются глаза. Она пытается отступить назад, но он перехватывает ее за подбородок.

Я приподнимаюсь в кресле, готовый броситься на помощь.

Август еще некоторое время смотрит на Марлену пылающим суровым взором. Потом выражение его лица вновь меняется и становится до того растроганным, будто он вот-вот зарыдает. Притянув Марлену к себе за подбородок, он целует ее в губы, после чего удаляется в спальню и падает лицом на постель.

Она заходит в спальню вслед за ним и, перевернув, укладывает на середину кровати, а потом снимает с него туфли и бросает на пол. Выйдя из спальни, она задергивает бархатный занавес и тут же отдергивает его обратно. Выключив радио, усаживается напротив меня.

Из спальни доносится богатырский храп.

В голове у меня гудит. Я совершенно пьян.

— Что, к чертям собачьим, с ним было? — спрашиваю я.

— Ты о чем? — Марлена сбрасывает туфли, закидывает ногу на ногу и, склонившись, растирает подошву.

— Ну, только что, — лепечу я, — когда вы танцевали.

Она резко поднимает на меня глаза. Лицо ее искажается, кажется, она сейчас заплачет.

Отвернувшись к окну, она подносит палец к губам и с полминуты молчит.

— Якоб, ты должен понять кое-что про Агги, — наконец произносит она, — но я не знаю, как объяснить.

Я наклоняюсь к ней:

— Попробуйте.

— Он… переменчив. Он может быть самым обаятельным человеком на свете. Как во время ужина.

Я жду продолжения:

— И?…

Она откидывается в кресле.

— Ну… понимаешь… иногда на него находит. Как сегодня.

— А что сегодня?

— Он чуть было не скормил тебя льву.

— А, вот вы о чем. Не сказать, чтоб я не испугался, но едва ли мне грозило что-то серьезное. У Рекса нет зубов.

— Да, но когти-то есть, и весит он четыре сотни фунтов, — тихо произносит она.

До меня наконец доходит весь ужас случившегося. Я ставлю бокал на стол. Марлена умолкает и пристально глядит прямо мне в глаза:

— Янковский — это ведь польская фамилия?

— Да, верно.

— Поляки совсем не похожи на евреев.

— Я не знал, что Август — еврей.

— С фамилией Розенблют? — говорит она и, переплетя пальцы, переводит на них взгляд. — А я из католической семьи. Когда они узнали, сразу же от меня отреклись.

— Жаль. Хотя и ничего удивительного.

Она резко поднимает глаза.

— Я не хотел вас обидеть, — говорю я. — Я… не такой человек.

Повисает тягостная пауза.

— Зачем меня сюда позвали? — спрашиваю наконец я. Из-за винных паров я мало что понимаю.

— Мне хотелось загладить вину Августа.

— Вам? А он не хотел, чтобы я приходил?

— Да нет, хотел, конечно же! Хотел попросить прощения, но ему это сложнее. Ничего не может с собой поделать, когда на него находит. И сам же потом мучается. Проще всего ему притвориться, что ничего не случилось, — она шмыгает носом и поворачивается ко мне с натянутой улыбкой. — А ведь мы неплохо провели время, правда?

— Да. Ужин был чудесный. Благодарю вас.

Мы вновь умолкаем, и я понимаю, что если бы мне не надо было тащиться в пьяном виде через весь поезд посреди ночи, то я бы заснул на месте.

— Якоб, прошу тебя, — говорит Марлена, — пусть этот разговор останется между нами. Август очень рад, что ты теперь у нас работаешь. И Дядюшка Эл тоже.

— Но почему, почему?

— Дядюшку Эла так расстраивало, что у нас нет ветеринара. И вдруг откуда ни возьмись появляешься ты, да еще и из такого университета!

Я таращусь на нее, не в силах понять, куда она клонит.

— У Ринглингов ветеринар есть, а Дядюшка Эл только и мечтает, чтобы мы были как Ринглинги.

— Мне казалось, он ненавидит Ринглингов.

— Милый, он хотел бы стать вторым Ринглингом.

Я запрокидываю голову и закрываю глаза, но голова начинает так кружиться, что я вновь их открываю и пытаюсь сфокусировать взгляд на свисающих с кровати ногах Августа.

Проснувшись, я обнаруживаю, что поезд остановился. Неужели меня не разбудил даже скрежет тормозов? Сквозь окно на меня светит солнце, и мозг просто-таки распирает изнутри. Газа болят, а во рту привкус дерьма.