Екатерина Минорская: Женского рода

Главный театр столь велик, что его актеры не видят границ сцепы и забывают о том, что они — в спектакле…»

Кирш надо было выйти из дома в семь, чтобы быть у Лизы в восемь, успев купить цветы. Она стояла под ду­шем, смывая шампунь, когда услышала из комнаты стран­ный звук. На душе было тревожно: прислушалась… ока­залось, всего-навсего чего-то требовал загрузившийся ком­пьютер, про который Кирш уже успела забыть. Есть та­кой вид эксцентричной рассеянности, когда человек спе­шит сделать одновременно несколько дел, начинает их и не озадачивается продолжением. Так убегает оставленное на плите молоко, сгорают утюги и вода переливается че­рез край ванны. Но прогресс работает именно на таких людей, и Кирш, как дитя своего времени, была приучена к идеологии запуска: нужно только нажать на кнопку, а ос­тальное— дело техники. Перед тем как идти в ванную, Кирш включила чайник и компьютер и предоставила их самим себе. К счастью, современные чайники выключа­ются сами, а компьютер может терпеливо дожидаться хо­зяина сколько угодно.

Кирш едва успела надеть шорты, когда в дверь посту­чали. Не найдя поблизости футболку, она наклонилась, быстрым движением рук смахнула с волос воду и, прикрыв грудь одной рукой, открыла дверь со словами:

— Чего стучишь, Ир, звонок же работает!

За порогом стояла женщина с ребенком на руках — жена того самого мужика, которого Кирш только что вы­кинула на улицу. Кирш отступила, пропуская растрепан­ную соседку в квартиру, но та осталась стоять у лестницы, с интересом разглядывая широкие голые плечи встретив­шей ее соседки. Женщина кокетливо пригладила волосы и вдруг, опомнившись, посмотрела на Кирш с ужасом, буд­то та поймала ее на месте преступления.

— Кирочка! Спасибо тебе большое! Приехала все-таки милиция за этим сумасшедшим… — Женщина заплакала, потрясла ребенка, добившись того, что тот тоже захныкал, прижала его к себе еще крепче и продолжила, шмыгая но­сом: — Убил бы нас Толян, если б не ты, точно убил бы!

— Да чего толку-то! Опять ведь заявление заберешь, и этот алкаш всех вас четверых замочит. Детей-то пожалей: он же уже с топором на них бросается, твой Толян!

Ира потупилась, опять потрясла ребенка и смущенно посмотрела на Кирш.

— Спасибо, если б не ты… Кирюш, может, я тебе по­стираю или приготовить чего, а?

— С ума сошла? — Кирш смутилась. — Детям вон го­товь!

Соседка в конце концов ушла, несколько раз виновато оглянувшись на уже закрывшуюся дверь.

Мы не всегда сами выбираем компанию для своей жиз­ни: шумные соседи становятся ее частью помимо нашей воли. Но одно дело, когда такие люди за тонкой стеной или над потолком вызывают только ярость игрой на пиа­нино, потопами и шумным выяснением отношений. Со­всем другое, если им приходится сочувствовать. Несколь­ко раз Ира просила Кирш посидеть часок-другой с ее деть­ми, пока она бегала к врачу; детей приходилось то и дело сажать на горшок или менять подгузники, что Кирш дела­ла с отвращением. Кирш ненавидела соседство с Ириным семейством, потому что, слыша шум за стеной, приходи­лось засыпать с болью в сердце («Не убьет ли этот мужлан-пропойца свое безропотное семейство?»). Она накры­вала голову подушкой, потом откидывала ее и молотила ногой к ним в стену; часто после этого пьяный Толян за­тихал, если нет — приходилось повторять «личное обще­ние», происходящее по одной схеме: Кирш влезала к сосе­дям через балкон, Ира хватала детей в охапку и пряталась в комнате, Толян набрасывался на Кирш со стулом в руке, а потом хорошо получал от нее и иногда был изгоняем ею из квартиры. Трезвым Толян был труслив, но однажды собутыльники подговорили его на месть, подкараулили Кирш в подъезде и попробовали избить. Она тогда полу­чила сотрясение мозга, но и «мстители» больше не захоте­ли повторить налет. Прочие соседи называли ее «супер-менкой», не догадываясь, как в одиночестве Кирш умеет плакать, сидя за закрытой дверью на корточках.

Когда муж был в запое, Ира радовалась такой соседке, как Кирш, по стоило ему протрезветь, пустить крокоди­лью слезу и признаться ей в любви до гроба, как Ира на­чинала сторониться Кирш и посматривать на нее искоса. Только Ирины дети, мелюзга, улыбались Кирш, даже ког­да та называла их «спиногрызами».

Закрыв за Ирой дверь, Кирш подошла к большому зер­калу и с помощью пальцев и расчески, что называется, при­дала голове форму. Потом взяла со столика очки (без ко­торых редко выходила на улицу), надела и ухмыльнулась своему отражению: с этими очками менялось даже выра­жение лица. Узкая оправа, подчеркивающая скулы, слег­ка тонированные стекла — очки делали для нее мир не­приятно четким, а ее для мира неприятно циничной. Ин­дейцы, выходя на тропу войны, для устрашения против­ника наносили на себя боевой раскрас, Кирш перед выхо­дом в люди просто надевала очки. Она сожалела лишь о том, что в них нельзя оставаться во время драки или боя (что в принципе одно и то же). В других же случаях Кирш не ощущала в них острой необходимости; окулист реко­мендовал их «только для походов в театр и телевизора». Но хотя она и дружила с актерами, ходила в театр, она совсем не любила телевизор. Кирш стянула очки, швыр­нула их на кровать и приблизила лицо к зеркалу: для двад­цати девяти — слишком ребяческое лицо и глаза как у щенка, слишком открытые. Только маленькая морщинка на лбу и еще по нескольку с обеих сторон— возле рта. Сама про себя Кирш всегда думала одно и то же; «Они меня не знают. Почему? Потому, что я так хочу?»