Николай Гарин: Таежная богиня

Антоныч работал быстро. Вскоре из разрозненных мазков на боковине печи появились зеленые деревья странного вида, над ними голубое в ватных клочках небо, а в самом углу около печной трубы желтое солнце с длинными, слегка ломанными лучами. Матвей был поражен. Он не сводил восторженных глаз с кисти, которая то и дело накладывала на печь все новые и новые краски. Мальчик проникался цветом и готов был многое отдать, чтобы самому хоть раз попробовать что-нибудь раскрасить. Он уже по-другому смотрел на невзрачные, мятые цилиндрики, которые выдавали из себя волшебные цвета.

С того дня так и пошло. Утром, едва раздавался перестук костылей на чердаке, Матвей уже был на ногах. Наспех перекусив, он поднимался наверх к Антонычу, взваливал на себя чемодан, и они отправлялись на работу. Ни мать, ни бабушка, зная увлечение мальчика рисованием, не возражали. Постепенно, внимательно наблюдая, как Антоныч размечает свое будущее “произведение”, как подбирает цвета, как накладывает мазки, Матвей стал замечать, что ему хочется поправить рисунок Антоныча, изменить цвет, картину сделать более нарядной, забавной, интересной, но он боялся сказать даже слово.

Однажды, расписав до половины большую клеенку одной из заказчиц, Антоныч перебрал за обедом молодой браги и неожиданно уснул. Он завалился прямо под стол и, вытянув единственную ногу, засопел.

Просидев несколько минут подле неподвижного Антоныча, Матвей жадно схватил кисть и палитру, и рисунок на клеенке стал меняться. Мальчик так и не понял, как все произошло, время будто остановилось. Опомнился, когда картина была завершена. Вместо овального прудика появилась река со скалистыми берегами, как у них в Сысерти, пышные березки стали прозрачнее, сквозь листву виднелось небо, домик подрос и стал двухэтажным, как у Черепановых, их соседей. Появился резной забор, но самыми нарядными и красивыми стали цветы, которые выглядывали из-за забора. Цветы были и по углам картины вместо жирных, круглых голубей.

Спросонок Антоныч долго смотрел очумелыми глазами на празднично раскрашенный пейзаж, пока наконец не понял, что перед ним совсем не его работа. Тяжело дыша густым перегаром, он подтянул к себе испуганного Матвея, глянул на его перепачканные красками ладони и тут же без замаха ударил по лицу. Опрокидывая ведра, тазы и стулья, мальчик отлетел в дальний конец избы и замер.

Боли он не чувствовал, а чувствовал, как ни странно, другое, что-то трепетное, радостное, зародившееся в этот момент внутри, что-то светлое и легкое. Это потом, когда пройдут годы, Матвей поймет, что именно тогда он впервые почувствовал себя начинающим волшебником. Когда, смешав несколько красок, можно сделать праздник на обыкновенной клеенке, нарисовать простую ромашку, оживить и сделать ее сказочно красивой. Когда в темной убогой избе по твоему желанию вдруг вспыхивает радуга, а над ней огромные, невиданной красоты бабочки. Или когда уставшие от горя и нужды глаза людей становятся по-детски теплыми и доверчивыми. Все это будет потом.

Несколько дней после случившегося Антоныч не брал с собой Матвея. Ходил один, гулко постукивая костылями и погрохатывая чемоданчиком с красками. Стал чаще и сильнее напиваться, драться с собутыльниками, увеча всех, кто подворачивался под руку, ломая об их головы свои костыли, разбивался в кровь сам. С наступлением осени сильно простыл, слег и уже больше не поднимался. Схоронили бедолагу, так и не узнав ни его фамилии, ни откуда родом. Остался лишь чемоданчик с красками.

А Матвей продолжал рисовать. Рисовал в школе, оформляя классные стенгазеты. Рисовал сочно, смело, самобытно, удивляя одноклассников и учителей. Все предрекали ему большое будущее, но судьба распорядилась иначе.

Едва поняв, откуда это ночное видение с женским лицом, Никита бросился на вокзал. Через семь часов скорый поезд мчал Никиту домой. Вытянувшись во весь рост на верхней полке, Никита смотрел в окно, за которым непрерывной размазанной картиной плыли перелески Подмосковья, мелькали дома, речушки и снова лес.

До защиты осталась ровно неделя, семь дней. “Сутки туда, сутки дома и обратно, — рассуждал он, глядя на густеющие сумерки за окном, — главное — найти ту тетрадь! Тетрадь, тетрадь...”

Спать не хотелось. Было легкое возбуждение, от которого не сиделось и не лежалось. Думать Никита боялся. Боялся спугнуть едва наметившееся ощущение выхода из тупика, надежду, что могла бы вырвать его из застоя, из затянувшихся терзаний по поводу главной работы за пять лет учебы. В предыдущую ночь, после того, что приснилось, он так больше и не заснул. Вот и теперь соседи по купе недовольно поглядывали на странного парня, который то и дело бегал в тамбур покурить, а если забирался на свою полку, то без конца ворочался.