Зильке Шойерман - Девочка, которой всегда везло

В передней мигал автоответчик. Суббота, еще нет десяти — самое абсурдное время для звонков, но я тотчас поняла, что это звонили американке, жившей здесь до меня; поэтому я махнула рукой Инес, дав ей понять, чтобы она спокойно осваивалась, пока я послушаю запись. Я нажала кнопку воспроизведения. Уже известный мне по десяткам предыдущих звонков Фрэнсис просил позвонить. Он умолял: Susan, please. Darling, и по тому отчаянию, какое сквозило в его тоне, в его произносимых немного в нос словах, я заключила, что ничем хорошим их отношения не кончатся. Из записей регулярных звонков какой-то женщины, которая, видимо, неплохо ладила со Сьюзен, я уже знала, что у обоих были серьезные проблемы. Кстати, эта женщина перестала звонить, видимо, Сьюзен дала ей свой новый номер. Я сняла пальто и, перемотав пленку, снова послушала приятный голос Сьюзен, here is Frankfurt, 615673, please leave a message, мне нравился этот голос, и я не захотела менять вступление. Инес, хочешь кофе, крикнула я и вошла в гостиную, посередине которой неподвижно стояла моя сестрица, засунув руки в карманы лягушачье-зеленой хлопчатобумажной рубашки с капюшоном; волосы, все еще мокрые на кончиках, завязаны в конский хвост. Она смотрела на стеклянную балконную дверь, и во всей ее персоне сквозили неподвижность и сырость, и это впечатление подтолкнуло меня к решительности — я прошла мимо Инес к двери, открыла ее и вышла на балкон, машинально взглянув на каменные плиты его пола. Освещенное ярким светом, лившимся из гостиной, на полу отчетливо выделялось маленькое темное пятно. Там в день своего переезда я обнаружила мертвого воробья — крылышки его были широко растопырены, головка свернута. Очевидно, птичка ударилась головой о стекло, но выглядела так, словно ее задушили, воробей был, скорее, похож на жертву преступления, а не на жертву несчастного случая. Я натянула ярко-желтые резиновые перчатки, положила трупик в пластиковый пакет для мусора и тотчас вынесла его во двор. Я погребла птичку в контейнере для старых газет, ежедневных газет, полных сообщениями о других несчастных случаях, и сделала воробью прощальный дар, похоронив вместе с ним желтые перчатки. Я снова, в который уж раз, вспомнила, что давно уже решила купить пару таких наклеек с птичьими мотивами, какие я видела в бассейне, но всякий раз забывала это сделать. Порыв ледяного ветра влепил мне изрядную затрещину. По двору кружились в танце пластиковые пакеты, они поднимались в воздух, опускались и летели по кругу, словно их тянули за невидимые нити. Я подняла повыше широкий ворот свитера.

Инес, естественно, не заметившая пятнышко — еще бы, ведь оно было таким крошечным, — вышла на балкон и подошла ко мне, теперь мы стояли рядом, облокотившись на перила, и смотрели во двор, молча созерцая четыре мусорных контейнера и ряд чахлых помидорных кустиков. Через некоторое время Инес обхватила себя руками и принялась раскачиваться взад-вперед, губы ее стали синюшно-лиловыми от холода. Я тем временем принялась рассказывать ей об играх двух соседских мальчишек, которые я наблюдала с балкона. Это очень своеобразные игры, сказала я, они пытают друг друга — и осеклась, явственно услышав какой-то новый звук — стук зубов Инес; она уже долго сохраняла на лице выражение вежливой печали, и я предложила ей вернуться в гостиную. Она, растирая озябшие руки, села на кухонный стул, а я сняла с полки пакет с зернами кофе, но тут же вспомнила, что оставила в сумке мокрый купальник. Повесить твой купальник сушиться? — спросила я Инес. Она тотчас протянула мне мокрый кусочек ткани, который я взяла кончиками пальцев. Вскоре черные, как призраки, безжизненные и влажные, купальники висели на сушилке в ванной, а мы с кофейными чашками устроились за столом на кухне — впрочем, жизни в нас было немногим больше, чем в купальниках. Готовя кофе, я шумела, как могла, и Инес стоило большого труда развлекать меня беседой. Она рассказала о своем новом друге и о том, что в последнее время мало и неудачно работает. Я поставила на стол большие кружки, положила на блюдо кекс и включила радио. Играли весенние вальсы — это в январе. Я только начала накрывать на стол, а Инес уже замолкла и принялась тупо смотреть на стол. Между нами снова наступило молчание. Как в начале флирта: каждый ждет, что другой сделает первый шаг, любое промедление расценивается как нежелание продолжить совместный танец. Я поняла, что она может спокойно вытерпеть большее, если на нее надавить, и, подавляя бешенство, принялась восторгаться Римом. Инес слушала меня двадцать минут и успела за это время дважды сходить в туалет. Во второй раз она вернулась со своим все еще мокрым купальником, тихо беседуя по мобильному телефону, причем я услышала, как она скороговоркой сообщает мой адрес. Пока она разговаривала по телефону, я сняла с вешалки ее куртку, и она истолковала мой жест весьма практично, это немедленно отразилось на ее лице обиженным выражением. Это подействовало, я решила исправить положение и сказала, что нахожу куртку просто великолепной.