Робин Фокс - Наша Рыбка

Остальное время Воронцов спрашивал про Ясну – мне приходилось точно пересказывать каждый проведенный в палате день, это его успокаивало.

Я не знал, как закончить встречу. Как попрощаться. Поэтому просто подошел и молча обнял его. На противоположной стене висели допотопные электронные часы, похожие на фишку домино. Прямоугольник был разделен на два квадрата, и в каждом цепью зеленых точек высвечивалась нелепая угловатая цифра. 17:15. Будто счет в чью-то пользу. Но точно не в мою. Эти часы, кажется, мне что-то напомнили. А, да. Такие же были в школе, в начальных классах, когда меня оставляли на продленку. Я то и дело таращился на них, отсчитывая время до прихода сестры Сони.

Интересно, почему именно они оказались здесь? Если это был знак, то я опять его не разгадал. Почувствовал только, как что-то закольцевалось в моей дурацкой жизни.

В аэропорт я приехал рано, но в ожидании самолета даже не мог читать – просто сидел, отрешенно глядя в стену. Сквозь пыльные окна лезло унылое закатное солнце.

– Что вам? – спросила продавщица, выйдя наконец из-за прилавка местного кафе. Передача, которую она смотрела по телеку, прервалась рекламой.

– Кофе.

– Какое?

– Черный. С сахаром.

– Пятьдесят рублей.

Я вздрогнул – всем известно, что за такие деньги принесут все что угодно, кроме кофе. Но я все же вынул мелочь и высыпал тетке в руку.

До самолета нас везли на шаттле, потом под ногами скрипел трап.

«Приветствуем вас на борту» слилось с громким звонком мобильника. Все уже расселись по местам, а я судорожно рылся в карманах. На экране высветился мамин номер.

– Алло, Игорь. Ты можешь говорить?

– Буквально минуту. Мы будем скоро взлетать.

– Послушай, сейчас приходила странная девушка…

– К кому?

– К тебе.

– Что за девушка? – Внутри вдруг все онемело в предчувствии страшного.

– Невысокая блондинка, волосы такие короткие…

– Это Аля!

– Она ничего не объяснила, только передала тебе пакет.

– Что еще за пакет?

– Бумажный пакет без подписи. Ты знаешь… Я… Не обижайся, я вскрыла на всякий случай. Подумала, может, тебе захочется знать, что там. Но тут только большая стопка бумаг. Все листы исписаны. Они перевязаны веревочкой, сверху записка «Мои незаконченные истории. Допиши, если захочешь».

– И почерк… – выдавил я, холодея. – Такой мелкий, корявенький?

А слова-то подобрал! Слова!

– Да.

Кто-то дотронулся до моего плеча, я резко обернулся. Немолодая улыбчивая стюардесса вежливо попросила:

– Не могли бы вы отключить телефон? Мы готовимся ко взлету.

– Алло! Алло, Игорь!

Я повесил трубку. Медленно надавил на кнопку под экраном. Прижался лбом к спинке переднего сиденья. Чувство бессилия перед чьим-то глобальным, недоступным мне замыслом… Это невозможно было вынести. Издав нелепый всхлип, я прижал руки к лицу. Что? Слезы? Нет-нет, только не это! Пожалуйста…

Она передала мне свои рассказы после смерти, как и обещала.

Она помнила. Помнит.

И все еще играет в игру? Не может же быть, что ее… больше нет!

– Молодой человек? – раздался испуганный голос соседки справа. – Вам плохо? Вам помочь?

Да, помогите. Потому что теперь я буду просыпаться от шороха: мне померещится, что это они, они двое лежат рядом, втайне от меня переплетя пальцы, превратившись в одно целое. Я снова стану их счастливой ненужной половиной. Моя рука не сразу определит, по чьей скользит спине, кто из них вздрагивает первым.

И я захочу слиться с ночью. Сделать так, чтобы меня не стало, когда пойму, что шарю по пустой простыни. Я захочу, чтобы сегодня наш с вами самолет разбился, когда пойму, что никого рядом нет. Я буду в ужасе глотать воздух, моргать и пытаться уловить в мельтешащих пятнах силуэты их тел. А потом глаза привыкнут к темноте, и последняя надежда исчезнет.

Нас трое, и это чертовски верно. Я уже не вспомню, что меня мучило. Что казалось неправильным. Нас трое. Это все знают. Мы прячемся под прозрачным куполом в «Саду земных наслаждений». Про нас снимает фильм Бертолуччи. И кто-нибудь даже пишет книгу.

– Да, да, давайте воды. Кажется, у него нервы сдали, – слышу я где-то вдалеке. Не понимаю, чей это голос. Не знаю, кто сует мне салфетки и обнимает за плечи. Не соображаю, где я. Знаю только, что от этой боли умирают, но я почему-то все еще жив.

Позже я узнал, что Ясны не стало в 17:15.

«Мое любимое время года – осень.

Она была похожа на осень, на ослепительное лиственное пламя, сверкающее в морозной дымке перед самой зимой, – перед постоянно возвращающейся смертью всего живого. И умерла как будто не она, а я – ничего не осталось от того человека, о котором я писал в самом начале».