Евгений Клюев - Андерманир штук

Времени на то, чтобы разбираться с Пушкиным, который отныне жив и невредим и должен, получается, создать великое множество новых бессмертных произведений, у Льва не было – Лев шел по пути деда Антонио или по тому пути, который назначил «путем деда Антонио». Надо постараться не думать, надо постараться стать собакой: собаку нюх ведет, а не мысль. Чтобы не думать, он про себя принялся повторять – в такт быстрым шагам по февральскому снежку: деда, деда, деда, деда… Голова сделалась пуста, и слово «деда» сначала расчленилось на слоги – де-да-де-да-де-да-де-да, – а потом слоги эти потеряли всякое значение и могли быть теперь заменены любыми другими, скажем – при-бе-жа-ли-в-из-бу-де-ти-тя-тя-тя-тя-на-ши-се-ти…

Скоро от детей этих совсем не стало покоя, и Лев побежал. Он бежал по какому-то незнакомому двору, по обеим сторонам которого тянулись проволочные заграждения – сети! – образовавшие узенький коридор. По коридору этому и бежал Лев, отбиваясь от надоедливых детей… – пока сети наконец не вытолкнули прямо перед ним мертвеца: дед Антонио, белый от встречной поземки, медленно брел в направлении к нему. Казалось, дед ничего не видел, но, дойдя до Льва, остановился и отчитался:

– Я не знаю, жив ли я на данный момент.

– Ты, слава Богу, жив, – выдохнул Лев и прижал холодного деда Антонио к себе. – Только ты очень заснеженный.

– Я заснеженный артист республики, – сказал дед и улыбнулся.

Они насилу выбрались из этого проволочного двора: ни тот ни другой не помнили, как очутились тут. А когда выбрались, дед уже знал все подробности этого дня – все, кроме встречи с Леночкой, только так и не говорил пока ничего. Вдруг сказал: яблоко хочешь? – и протянул Льву яблоко.

– Поздно, – крутя яблоко в руках, полуулыбнулся Лев. – Грехопадение произошло уже… Дед Антонио, говори что-нибудь, наконец!

– Что ж говорить? – развел руками тот. – «Грехопадение»! Ну и словарь у тебя… твое преосвященство! Что говорить-то мне?

– Ну… как все дальше теперь будет!

– Поживем – увидим, – буднично сказал дед Антонио.

Лев подождал еще чего-нибудь, но ничего больше не получил. Кроме короткого вопроса:

– Так Вера одна там сейчас?

И они – на такси, которое дед Антонио мгновенно выколдовал из темноты, – поехали к Вере: 8-я Песчаная, дом 9, квартира 10… а-риф-ме-ти-че-ска-я про-грес-си-я.

– Восьмая Песчаная? – с усмешкой в голосе спросил шофер. – Ну, садитесь. Там разберемся.

И – разобрался: опытного таксиста выколдовал дед Антонио. Правда, ехали чуть ли не в два раза дольше, чем на автобусе.

Вера открыла дверь, даже не спросив, кто там. А увидев Антона Петровича, вздохнула настолько явно счастливым вздохом, что Лев просто остолбенел на пороге. Между тем Антон Петрович уже бросил на спинку засаленного плюшевого кресла щегольское свое пальто с бобровым воротником, осмотрелся по сторонам, сказал: «М-да… невесело тут жить» – и, взяв Веру за руку, повел ее в кухню.

– К чаю у нас что? – услышал Лев, все еще стоя в прихожей.

– Торт… правда, начатый уже, – прошелестела Вера.

– Закончим, – пообещал дед Антонио. – Ставь чайник.

– Он вскипел только что, опять… Я ждала вас все время.

Антон Петрович сразу уселся за стол и, отхлебывая из огромной чашки, которую сам же в буфете и нашел, принялся за торт – словно за этим как раз и явился… во втором-то часу ночи. Глядя на него, Вера вдруг сказала:

– Какое счастье, что Вы есть! Какое счастье…

– Садись. – Дед Антонио подвинул к ней стул. – И ты присаживайся, Лев. Чего вы оба выстроились тут передо мной? Я же вам не генерал… я вам… этот, как его, заснеженный артист республики.

– Заснеженный… – повторила Вера и улыбнулась.

– Ну не идиот ли, прости Господи, все эти почетные звания придумывает! Не может человек быть «заслуженным», никак не может – он только заслужившим может быть… причем не заслужившим вообще, а заслужившим что-нибудь. Скажем, заслуживший пинок под зад… артист республики – извините, конечно, за выражение. «Заслуженный»! Как будто я подарок какой-нибудь – заслуженный кем-то…

Помолчали.

– Антон Петрович, – совсем тихо сказала Вера, – Лев не виноват ни в чем. Это я… я одна.

– Ве-е-ра, – нахмурился Антон Петрович. – Я же вас не судить пришел, Бог с тобой. Я вас утешать пришел: сказать, что дураки вы, мол… и все такое.

– Нет, нет, Антон Петрович, Лев тут совсем ни при чем! – Похоже, она давно приготовила свою речь, и надо было дать ей возможность эту речь произнести. – Лев даже не догадывался, какая я… могу быть. Он в гости пришел, он не знал ничего! Лев ведь меня не любит, это я его люблю – вот и… вот и получилось так, Вы простите меня. Не «простите», конечно… глупо так говорить, я знаю, что нет мне прощения, но Лев – он такой волшебный… таких даже не бывает: как будто Вы его сами… из воздуха… как голубя! Что-то я не то говорю, но Вы только не перебивайте, пожалуйста, а то я запутаюсь. Я и так запутываюсь… что за чем говорить: долго очень репетировала, почти четыре часа. А случилось вот что… я, Антон Петрович, вдруг стала как безумная и себя не узнала даже. Потом, Лев ушел уже, я пыталась вспомнить, когда ж это я раздеться-то успела, – и не вспомнила. Вспомнила только, что я со всеми простилась: с родителями, со школой, с жизнью… даже со Львом простилась и – вниз прыгнула. Я тогда уже все понимала, я понимала, что я делаю, что я это делаю. Понимала, а делала – словно не понимала. Все сознание ушло, только радость и страх остались. Радость потому, что все кончено уже было со мною… и ни о чем можно не думать теперь. А страх – что меня отец убьет, он строгий… он, в общем, животное – простите, что я так говорю, но Вы ведь с ним не знакомы. Он тут поблизости на секретном заводе работает и – наверное, от этого – пьет, и бьет маму, и мама тогда кричит – как я, когда она меня бьет, она еще хуже, чем отец бьет… больнее! Потому что отец руками бьет, а она обязательно чем-нибудь… даже один раз она меня сапогом била и каблуком попала вот сюда, над глазом… только Вы не волнуйтесь. Все равно она меня убить не может, она опомнится! А отец – он может, я знаю… он такой часто становится совсем темный, страшный. И я, когда это делала, то понимала: конец мне, всему конец. Но Лев не понимал, я видела! В нем ни страха, ни радости не было – удивление одно… изумление. Я-то уже сразу знала, что потеряла все, – я только потом опомнилась, когда он ушел, а я все повторяла… я точно не скажу, я приблизительно: о, как ты долго будешь вспоминать та-та-та-та, та-та-та-та-та-та-та, и в городах задумчивых искать ту улицу, которой нет на плане. И я понимала, что у меня ничего и не было никогда, – один французский был. Только вот… по-французски больше теперь мне не говорить, нельзя мне стало по-французски. Ну, это ничего, глупости, по-французски говорить и необязательно. Вот… и еще я сказать хотела, что, если отец ничего мне не сделает, а я ребеночка рожу, то, Вы не думайте, никто не узнает, что это от Льва. Я все для Льва сделать могу, но убить ребеночка не смогу, мне жалко очень… Я, честное слово, вот чем хотите клянусь, никогда Льва не выдам! Я же понимаю, что Лев не как все… мы. Что он не просто так на свет появился – жизнь свою прожить. Только вот… глаза ему беречь надо, а он забывает. Так что… так что Вы не ругайте меня, Антон Петрович, ради Бога.