Евгений Клюев - Андерманир штук

«Мир прост и глуп», – написал Лев на доске, когда никого не было в классе. Но потом все откуда-то узнали, что это Лев написал… узнали или догадались – и сказали об этом Ольге Тимофеевне. И Ольга Тимофеевна накарябала ему в дневнике: «Прошу обратить внимание на поведение сына, внука!» Лев стер тогда буквы «в» и «н» в слове «внука» и осторожно вписал в освободившееся пространство «с». Получилось красиво и грубо: «Прошу обратить внимание на поведение сына, сука!» – и Лев долго любовался этой надписью. Дома дневника его сроду никто не просматривал. Да у Льва дома и был-то один дед. Дед Антонио, который считал, что неприлично заглядывать в чужие бумаги. Потом Лев засунул исписанные страницы дневника под боковушку обложки – и послание так никогда и не достигло адресата, кем бы он ни был.

Мир прост и глуп. И ездить за советом к Леночке был напрасный труд. Ведь он знает, что ребенка не будет. От такого знания Льву не радостно и не грустно: это так же, как знать, что он никогда не станет историком. Непреложность факта не требует отношения, отношение ничего не изменит.

Вот только дед Антонио… Это к деду Антонио везет его сейчас пустой вагон – и рано или поздно доставит на место, скажет: слезай, пора. А вот тогда… Нет, Лев даже не может представить себе, как рассказать обо всем деду. За деда Лев боится: дед святой. Святые жизни не знают. Надо жизнь от них в стороне держать. Но представить себе, что он ничего не расскажет деду, Лев тоже не может.

Положение.

Часы в прихожей показывают полдвенадцатого. Деда Антонио нет дома.

Из вазы на столике в прихожей торчит свернутая в трубочку записка: так работает домашняя почта.

«Вышел пройтись. А то тебя долго нет, и от этого тревожно. Дед».

Лев присел на маленький детский стульчик в прихожей: стульчик стоял здесь с момента появления Льва в квартире деда – и дед Антонио стульчик убирать не хотел. «Ты всегда будешь садиться на него – и становиться шестилетним львенком. И опять все понимать – с этого стульчика».

Лев прикрыл глаза, равнодушно ощутив теперь уже привычную резь под веками.

Станет он сейчас шестилетним львенком? Смотри-ка… стал!

– Дед Антонио, почему бабушку звали «змея»?

– Бабушку звали «змея», потому что она умела свиваться в кольцо.

– А почему говорят, что она «пропала»? Как это – «пропала»?

– Никто не знает как, Лев. Пропала – и все. В этой стране, видишь ли, люди иногда пропадают…

– Дед Антонио, почему ты меня «львенок» зовешь?

– Ты же пока еще не большой лев и мало что можешь…

– А большой все может?

– Конечно, все. Он царь зверей.

– Каких зверей?

– Всех. Вообще всех зверей.

– И людей?

– Про людей – не знаю.

Лев хорошо помнил этот разговор. И пришедшую после него легкость: когда-нибудь я все смогу. Ничего, что пока не все получается: настанет время – и я смогу. Интересно, оно уже настало, это время, – или я до сих пор львенок? «Львенок», – сказала Вера. Значит, пока львенок. Я не могу сделать то, что было сегодня, не бывшим. Жизнь линейна – и прошлое неотменимо. На то и существует история, чтобы документировать неотменимость прошлого. Именно поэтому я не люблю историю. Иван Грозный никогда не станет Иваном Кротким. Пушкин никогда не застрелит Дантеса. Революция пятого года не победит никогда. Вот и все, что нужно понять. И никакой лев, никакой царь не может изменить того, что уже случилось. Настоящая сила не там, где влияют на будущее, – настоящая сила там, где меняют прошлое. Где Иван Грозный становится Иваном Кротким, Пушкину удается застрелить Дантеса и революция пятого года торжествует. А историческая необходимость… исторически необходимо только одно: чтобы добро побеждало зло. Но за это у нас, слава Богу, отвечает грамматика: предложение «добро побеждает зло» справедливо всегда, оно в обе стороны справедливо. Так что история может не волноваться.

Он встал со стульчика и направился к двери. Маршруты деда Антонио были ему давно и хорошо известны. Но сейчас это знание не нужно Льву, потому что дед Антонио ушел в никуда. Такого маршрута не знал Лев – и просто пошел как пошлось… пошлось – налево.

Он направлялся в прошлое деда Антонио – в совсем недалекое, правда, прошлое… сколько? – час назад, полчаса назад дед, должно быть, шел здесь. Или не шел? Какая разница – шел, не шел! Впервые за весь этот невыносимо длинный вечер Лев улыбнулся: если дед Антонио и не шел здесь, то что мешает Льву изменить хотя бы это, ближайшее к нему, прошлое? А каким образом… да вот каким: берется, значит, желаемое событие – и назначается прошлым. Берется смертоносный выстрел Пушкина в грудь Дантесу, в самое сердце, чтоб не мучился, – берется и, стало быть, назначается фактом. И Дантес падает на снег у Черной речки, а Пушкин…