Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели

(Возведённый в согласии с программой построения коммунизма к восьмидесятому году «Дом коммунистического быта», в форме гигантской буквы «Ж», на несколько тысяч человек, по слухам, не взяла для себя под жильё ни одна организация, и тогда его отдали университету под дополнительное общежитие. Фишка была в том, что в квартирах этого дома вообще не предполагалось кухонь – только небольшой уголок для электрической плитки и раковина. Люди коммунистического общества не должны были заморачиваться бытом вообще. Кушать полагалось в общих буфетах на этажах, которые работали с семи утра до двенадцати ночи и имели разнообразное меню, или спускаться вниз в большую столовую, для гурманов работал ресторан. Хорошо ещё, что души и ванные комнаты были отдельные – в каждой квартире свой санузел. Ещё на каждом этаже были просторные холлы с телевизорами для общего отдыха. А весь первый этаж занимали: кинотеатр, спортзал, бассейн, дансинг, комбинат бытового обслуживания…

И всё же трудно поверить, что от такого блага какая-то организация могла добровольно отказаться. Очень скоро квартиры во второй половине этого шикарного комплекса стали банально сдавать в наём…)

.. И вот в таких случаях я напрочь забывала о том, что передо мной «несчастная женщина», обречённая нести по жизни «тяжёлый бабий крест»… Передо мной был просто бесполый бюрократ во всей своей неприглядной сущности – а здесь уже совсем иные мерки. Наверное, в разговорах с Людмилой Семёновной я часто допускала некорректность, но объективно она была сильнее – на её стороне был мощный административный ресурс, мы сражались явно в различных весовых категориях.

Она могла объявить мне выговор, уволить, наконец… Ну а я, в ответ на эти вопиющие несправедливости, ничего не могла сделать. Разве что позволить себе роскошь сказать всё, что я о ней думаю…

Не густо, однако.

Она знала, что её ругают заглазно, а в лицо – всегда льстят. И она знала также, что я этого никогда не делаю. И вот за это она меня ещё больше ненавидела. (По крайней мере, так мне эту ситуацию обрисовала Татьяна Степановна.) Я же не то что бы стеснялась делать это – злословить за её спиной, но просто не видела в этом никакого смысла. Вообще в злословии смысла нет. Одна только глупость.

Злословие – радость дураков.

Разговоры тет-а-тет на повышенных тонах в её кабинете стоили мне колик в сердце, но всё же давали определённое чувство морального удовлетворения. Но в то же время, эти поступки, так возвышавшие меня в собственных глазах, не просто вредили мне как штатному сотруднику, но и давали повод коллегам справедливо полагать, что я «не жилец» в этом доме… Может, поэтому они и не поддержали меня в критический момент. Так, постепенно, по моей собственной вине, в значительной степени, я оказалась в изоляции. Даже Надежда Ивановна, воспитательница первого класса, всегда такая лояльная и дружелюбная, не удержалась от жалобы на меня – что я «постоянно утаскиваю» Толика…

Но до этого «тёмного будущего» ещё очень далеко. Пока же никак не составлялся список двадцати «лучших» – для поездки в Краснодар. Я бы с большей охотой взяла «худших», их воспитание даже на время не следует вообще никому передоверять. Так и не найдя компромиссного решения, я заняла выжидательную позицию, полагаясь только на счастливый случай – и он произошёл. Воистину, никогда судьба не захлопнет перед тобой дверь, не приоткрыв одновременно спасительную другую… Делить воспитанников на «чистых» и «нечистых» не пришлось – весь наш отряд шефы с часового любезно приглашали на обширное хозяйство заводской турбазы под Сочи, и на всё лето.

Начались новые хлопоты – сборы. С нами не могла ехать только одна воспитанница – Лена Ринейская. Из-за болезни сердца юг ей был противопоказан. Она оставалась при Людмиле Семёновне – та клятвенно обещала устроить девочку на отдых индивидуально, в профилакторий завода, это где-то под Москвой…

Вещи уже были собраны, нарядные дети, в ярко-оранжевых майках с надписью «Олимпиада 80» и тройкой ахалтекинских скакунов, нетерпеливо сидели на чемоданах, ожидая, когда же подъедут автобусы, как вдруг к нам семенящей походкой приблизилась женщина лет пятидесяти. Она была сильно взволнована, глаза её слезились и непрестанно мигали. Я встала и подошла к ней. Она явно нервничала и долго не могла начать разговор. Наконец, запинаясь и всхлипывая, сказала, обращаясь почему-то к стоявшей у чемоданов Кире: