Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

— Хорошо работается, товарищ. Вы что там, новенький, я вроде в редакции всех знаю…

— Недавно прислан из области. На укрепление редакции…

— Так что работается хорошо, а вот заботиться о нас руководители не хотят, может, пресса поможет. Компрессии, — тракторист кивает на мотор, пышущий жаром, день знойный, безветренный, — осталось на самом донышке, а они, черти, не подвозят, и что делать, не знаю.

— А в колхозе есть… компрессия? — едва выговариваю новое для меня слово. — В достаточном количестве?

— Есть, есть, — кивает тракторист, — во-о-он, у вагончиков полевого стана — полная цистерна, но никто не подвозит…

— Распоряжусь! — солидно киваю я.

— Ага, распорядитесь, пожалуйста, товарищ, будем вам очень благодарны. Увидите возле вагончиков бригадира тракторной, передайте, что Максим Пшенка просил и молил как можно быстрее ему компрессию подвезти, а если не на чем, так хоть в ведре пусть принесут, если подводы нет. Не то остановимся, тогда уж точно критиковать будете…

— Да я сам, если что, принесу ведро! — кричу я уже совсем по-мальчишечьи и спешу вдоль поля к стану тракторной бригады. А в голове вертятся строчки будущей зарисовки: созревают хлеба, сиренево цветут травы, синее небо, рокот тракторов, запах скошенных трав, утомленное, но исполненное трудового энтузиазма лицо опытного тракториста Максима Пшенки: «Работаем на полную мощность. Даем по три нормы. Могли бы и больше, если бы вовремя подвозили компрессию». Один из подзаголовков раздела зарисовки: «Тракторист Максим Пшенка: «Компрессию подвозят с опозданием».

В лощине, у вагончиков, обсаженных молодым вишняком, лысый человечек с добрыми, напоминающими редакторские глазами ремонтировал мотоцикл.

— Вы — бригадир тракторной? — строго спрашиваю я. — Почему нарушаете ритм работы?

А в голове рождаются абзацы:

«— Задерживают подвозку компрессии к тракторам, — говорит механизатор Максим Пшенка, и в голосе труженика звучит искренняя тревога и забота о ходе заготовки силоса.

Но бригадир тракторной бригады далек от этих тревог — в горячую летнюю пору он преспокойно ремонтирует собственный мотоцикл».

— А вы, часом, не из редакции?

— Из редакции, выполняю ответственное задание.

— Звонил редактор, звонил, — бригадир наклоняет голову, чтобы я не видел его глаз, наверное, все же стыдно стало. — Просил помочь. Сейчас поедем по полям, я вот своего коня слегка подкую. А этот Максим Пшенка вас не первого за компрессией посылает, на моей памяти уже трех уполномоченных заставлял по полю с ведрами бегать, компрессию искать… Ну я ему покажу!.. Надо же головой думать, кого ты, чертов сын, разыгрываешь, хоть перед тобой и юноша со школьной скамьи, но все же — представитель редакции!.. Компрессия, Ярослав, так тебя, кажется, зовут, это, можно сказать, дыхание мотора, ее ни в цистерну, ни в ведро не нальешь… Поработаешь в редакции — все будешь знать, такая у вас, журналистов, служба, понемногу обо всем… Я сам газетчиком смолоду хотел стать, но война, вместо университетов — на фронт, в танковые войска, а после войны — лишения, колхоз надо поднимать. Но в газету пишу, селькором теперь называют, хоть работы много, тракторный парк растет. Садись в коляску и не вешай носа, в жизни на первых порах и не такое случается, нужно пережить и идти дальше, а задание твое мы выполним и перевыполним, я тебе все данные предоставлю…

Я умываюсь свекольным соком, помираю от стыда, мне не хочется жить, и ветер, летящий навстречу мотоциклу, высушивает мои слезы, такие еще детские слезы, и я благодарен ветру за это. Но понемногу отчаяние проходит, я проникаюсь заботами людей, с которыми меня знакомит бригадир, его собственными заботами и проблемами и впервые чувствую свою, хоть маленькую, причастность к добрым делам, которые совершают на земле люди. В один из тереховских вечеров я напишу в дневнике: «Весь день провел на селе, познакомился с прекрасными тружениками, и на сердце стало радостно, солнечно. Среди людей, в полях весенних я выздоравливаю душой…» Теперь я умею писать красиво и велеречиво о чем угодно. И уже не верю собственным словам. Но тогда эти полугазетные слова были искренними. Снова и снова, когда мне будет очень плохо, я буду уезжать к людям, в поля и там лечить свои тереховские болячки, свои душевные раны после стычек с миром, не признающим мои права на исключительность…

Возвращаюсь в Тереховку вместе со стадом. Столовая уже закрыта, но в ящике моего письменного стола — мятные пряники. Я жую их, запивая водой из графина. В глубокой задумчивости брожу по пустым редакционным комнатам, и в результате таких творческих хождений рождается заголовок: «Зимою скот скажет вам, люди, спасибо!» Подумав, зачеркиваю «люди» и пишу сверху — «труженики». Устраиваюсь удобнее на стуле — творю. Ночь за окном непроглядная, как густые чернила. Мимо редакции возвращаются из клуба — кино окончилось — девчата, напевают. Песня, и девичий смех, и перекличка парней — не про меня, я творю. И когда приходит на работу ответственный секретарь редакции, полная, неповоротливая женщина, весьма консервативный газетчик и очень добрый человек, на столе у нее уже лежит репортаж-зарисовка страничек на десять ученической тетради. Я еще пишу в ученических тетрадках, ученическим почерком. Красный карандаш секретаря, как хирургический скальпель над телом, зависает над моим опусом, из-под карандаша сочится моя живая кровь. Я бросаюсь на его острие, как на штык в пылу атаки, секретарь поднимает на меня спокойные, уж очень трезвые глаза: