Ольга Кучкина: В башне из лобной кости

Пропажа была больше того, что я могла вынести. Толстого на самом деле охватил неконтролируемый страх смерти. Меня — страх неконтролируемого распада себя. Распада нервных волокон, кровеносных сосудов, сердечной сумки, серого вещества мозга. Страшный страх невозвратной потери рассудка.

Утром я была зеленая, как водоросль.

Цепочка включившихся в мою проблему людей напоминала энергетические сети, по которым побежал ток. Среди скоропалительных чинщиков числился дачный умелец Толян — неудачник, как и другие. К ребятам из ФСБ ноутбук попал через двое суток неудач. Окоемов, связавший меня с ними, обнадежил: эти кудесники умеют все. И тут же лишил надежды: уж ежели они не сумеют заставить его проснуться, никто не сумеет.

Они сумели.

А я, собрав разрозненные части заново, принялась воспитывать себя, чтобы вернуться к прежнему, когда жила не компьютерной жизнью, а обычной. Река-облака, трава-мурава, лес, полный чудес, поцелуй мужа, Рахманинов и Верди, конкретно, из Набукко , а не из ноутбука.

Но ведь в перетекании жизни в текст, в уловлении подробностей жизни, в попытках запечатлеть траченное и утраченное — сильнейший инстинкт самой жизни.

На даче был разор. Все находилось на месте. Разор был не в вещах, а в воздухе. Конец лета и конец дня распространяли мягкую прелесть утешения всем страждущим. Невозможно было представить, что за теми вон дощатыми стенами сейчас двое, которым плохо. Им неодинаково плохо. Но уходящему не лучше, чем остающемуся. Рвется нечто, что обволакивало, кутало в общий кокон. Тончайшее, невидимое, реально существующее, как радиоволна или мысль. Стало быть, кровит у обоих. Он вышел из второго домика, услышав мотор машины. Он выглядел бледным, помятым и безжизненным, руки и губы дрожали.

— Толя, в чем дело?

— Они сказала, что нашла себе другого, забирает вещи и переезжает к нему.

— Этого не может быть.

— Она сказала.

— Я так и думала, что этим кончится.

В каждом из нас одномоментно уживаются прямо противоположные состояния. Не может быть — я так и думала. Она мне изменила — я не верю, что она уедет. Я ее не отпущу — пусть убирается. Он по-прежнему трясся, но слабость бессистемно сменялась силой, толкаемой бессилием. Он угрожал, что убьет ее. Мы не были здесь пару месяцев из-за наших с мужем проблем. Еще пару месяцев назад они были нормальной парой. Все вместе парились в бане. Как бывает распаренная обувь, то есть пара обуви от разных пар, так теперь распаренные оба. Язык мой перемалывал мои мысли в целях ограждения себя от несчастья, в которое я не хотела, не могла и должна была погрузиться. Милку поманила новая жизнь. Толян был точно брошенный пес. Пес, ротвейлер Милорд, ходил из стороны в сторону, как ходят все звери в растерянности или ярости. Я не знала, как себя вести.

— Скажи Милке, чтобы зашла.

Я направилась в наш дом, Толян — во второй, их домик. Муж последовал за мной. Он все видел и слышал, но был безмолвен. Его сдержанность вызывала у меня гамму одновременных чувств от восхищения до злости. Мы разгрузили сумки с продуктами, одно положили в холодильник, из другого принялись готовить ужин. У меня тряслись руки, я уронила стеклянную миску, приготовленную для салата. Миска разбилась. Никто из нас двоих не привел этого дурацкого, что к счастью. Минут через десять явилась Мила.

— Мил, что случилось?

— Я уезжаю.

— Куда?

— К одному человеку.

— Откуда он взялся?

— Взялся.

— Мил, что ты делаешь?

— Не знаю.

— У вас же все было хорошо.

— Вас давно не было, вы не видели.

— А что нехорошо?

— Я полгода назад предупредила его, если не переменишься, я уйду. Он решил, что это несерьезно, а все было серьезно.

— А в чем он должен перемениться?

— Это долгий разговор. Ему было все равно. Его все устраивало.

— А тебя нет?

— А меня нет.

— А что тебя не устраивало?

— Многое. Я ему говорила: Толя, найди себе постоянную работу.

— У него была работа.

— Машины чинить? Сегодня есть, завтра нет.

— Но он же зарабатывал деньги.

— А сколько народу его обманывало. Я говорила ему: Толя, нельзя быть таким добрым.

— Мила, это не причина, чтобы его бросать.

— Это не всё, это одно. Я же говорю, долгий разговор.